Возможно, если бы старший библиотекарь не унялась, Катя грохнулась бы в обморок, поскольку у нее уже самым отвратительным образом путались мысли и звенело в ушах. Но Раису Константиновну срочно позвали на абонемент, и Катя получила передышку.
– Думаю, мы еще вернемся к обсуждению этого вопроса, – заявила сослуживица, направляясь к выходу из читального зала.
Остаток рабочего дня Катя с ужасом ждала возвращения к обсуждению, но, видимо, Раису Константиновну упорно осаждали читатели, и она не смогла вырваться в читальный зал. А поскольку его закрывали на час раньше абонемента, Катя смогла ускользнуть из библиотеки раньше Симоновой.
Она везла Гришеньку домой из яслей на коляске, которую купил Виталий, и ей казалось, что это на ней написано большими и невидимыми только ей буквами. Катя не стала заходить в магазин, несмотря на то что в доме не было хлеба. Лучше жить без хлеба и... вообще... без всего, чем появляться в людном месте.
Дома Гришенька раскапризничался так, что Катя вынуждена была забыть про все, что ее сегодня беспокоило. А когда выяснилось, что у малыша поднялась температура, даже обрадовалась, что завтра может не пойти на работу. Конечно, ее за больничный лист не похвалят, но зато она несколько дней не будет видеть Раису Константиновну. Поймав себя на этих мыслях, Катя ужаснулась. Вот оно: коготок увяз – всей птичке пропасть! Она уже желает зла собственному ребенку: рада, что заболел! Или все дело как раз в том, что Гришенька ей не родной... Вот если бы был родной...
Когда из больницы пришел Виталий, на Кате не было лица.
– Что случилось? – испугался он. – Что-нибудь с Гришкой?
– Да... он что-то температурит... ты бы посмотрел... – начала Катя, кляня себя за то, что ей очень хочется поговорить о другом.
Кривицкий вымыл руки, осмотрел заливающегося плачем малыша и сказал:
– Ну-у-у! Катенька, возьми себя в руки! Все дети болеют! А у Гришки ничего страшного: чуть покраснело горлышко... только и всего! Дня через три снова будет как огурчик!
И Катя не выдержала. Из глаз потекли слезы. Она не могла понять, кого больше презирает: себя, или Виталия, или, может быть, Раису Константиновну. Она захлебывалась плачем не хуже Гришеньки, и Кривицкий, вконец измученный, вынужден был сказать:
– Катя! Да пожалей ты ребенка! Если будешь так рыдать по всякому пустяковому поводу, заболеешь сама! Что с Григорием тогда делать будем?! В детский дом отдавать?!
Катя тут же прекратила стенания, будто в ней сработал выключатель. Она посмотрела в Герины глаза Кривицкого и сказала:
– Я сегодня узнала, что о нас с тобой судачат на всех углах... только что по радио не передают...
– Я знаю... – отозвался Виталий.
– Знаешь?! – выдохнула Катя. – Знаешь и молчишь?!
– Я не молчу. Я тебе еще раз предлагаю расписаться. Сразу все разговоры стихнут.
– Да ты что!! Они... – Катя в ужасе показала на окно, за которым только и ждали нового повода для сплетен злобные «они». – Они станут говорить, что мы с тобой специально устроили поджог, чтобы всех уморить, а потом пожениться...
Кривицкий, продолжая укачивать ребенка, сказал:
– Но ведь мы-то с тобой прекрасно знаем, что это был несчастный случай... Кошмарный... ужасный... но все же несчастный случай... Дуся, наверное, топила печь, куда-нибудь отлетел уголек, а она, бедняга, не заметила...
Катя с трудом удержалась, чтобы не напомнить ему, что милиция говорила о разлитой по дому горючей жидкости. Видимо бессознательно, Виталий выбросил из памяти то, что не укладывалось в схему несчастного случая. Конечно же Кате стоит молчать о том, какие нешуточные страсти кипели в его доме, пока он оперировал и оперировал, подменяя всех врачей, которых только и можно было подменить.
Виталий положил заснувшего ребенка в кроватку, подошел к Кате, обнял ее, прижал к себе и тихо спросил:
– Так ты выйдешь за меня замуж?
– Я... я не знаю... – ответила она. – Мне кажется, что этого нельзя делать...
– Ерунда! – решительно сказал Кривицкий, подхватил Катю на руки и закружил по комнате. – Я люблю тебя, ты любишь меня, при таком раскладе мы просто обязаны пожениться.
И в этот вечер, и в эту ночь в объятиях любимого человека Катя опять забыла обо всем, что ее тревожило и мешало жить. Она так и не дала согласия стать женой Кривицкого, но он не настаивал. Катя понимала, что это вовсе не потому, что он не слишком этого хочет или чего-то боится. Ему было хорошо и так. Он привык жить как бы вне брака. С Еленой уже давно не имел никаких отношений, а потому ему была глубоко безразлична бумажка со штампом.
Но далеко не безразличной она оказалась партийной организации больницы, в которой работал Виталий Эдуардович Кривицкий. Катя еще сидела дома с поправляющимся Гришенькой, когда к ней вдруг пришел парторг.
– Петр Тимофеевич Сметанин, секретарь парторганизации городской больницы номер один, – по полной программе представился он и спросил: – А вас как по батюшке? Екатерина...
– Георгиевна, – подсказала Катя.
– Так вот, уважаемая Катерина Георгиевна, – опять начал он, сверля карими пронзительными глазами молодую женщину, забившуюся в угол диванчика, – нехорошо живете! Да! – Он обвел руками обстановку комнаты. – То есть тут-то у вас все... как у бар... Да-да, мы знаем, что Виталий Эдуардович, так сказать, княжеского роду... а тут еще и нравственность страдает, понимаете ли... Вы понимаете?
Катя понимала, а потому кивнула.
– Это хорошо, что вы понимаете, а то, боюсь, сам Кривицкий ничего понимать не хочет. Мы с ним уже говорили, по-хорошему, по-партийному... он, хотя и не член партии, но из сочувствующих... так вот он не понимает! А сигналы поступают прямо в письменном виде! И мы же должны как-то на них реагировать?
– Какие сигналы? – хрипло произнесла Катя.
– А вот такие! Извольте сами ознакомиться... – Сметанин порылся в тощей папочке на «молнии», которую до этого крутил в руках, достал исписанный фиолетовыми чернилами лист из обыкновенной школьной тетради в клеточку и протянул ей.
Катя приблизила его к самому носу, будто страдала близорукостью. Аккуратные круглые буковки прыгали у нее перед глазами и никак не могли сложиться в строчки. В конце концов Катя догадалась положить лист на стол и прижать ладонью. То, что она прочитала, ее поразило. По написанному выходило, что главврач городской больницы номер один открыто сожительствовал с собственной невесткой, подавая тем самым отрицательный пример молодым советским врачам, которые могли подумать, что заводить сожительницу – это нормально. Подпись под сигналом ничего Кате не говорила, потому она не заострила на ней своего внимания. Да и до подписи ли было Кате, когда она узнала, что ее называют сожительницей, как пьянчужку Тамару, которая жила в их доме на первом этаже, работала дворником и принимала у себя без разбора всех мужчин, желающих выпить и весело провести ночь.
