Темные глаза были посажены близко и глубоко, словно художник отводил взгляд от глупости и злобы дольнего мира и берег зрение для лучшей жизни.
Пухлые, чувственные губы были яркие, как у молодой девушки. Уголки губ то и дело поднимались вверх.
Темно-коричневые руки были словно вымазаны в смоле. Сильные и в то же время нежные.
В жару этот человек ходил в черной кожаной шляпе и кожаной жилетке. За недостатком карманов в жилетке с правой стороны был сделан глубокий разрез. В него можно было сунуть трубку или кисти, что нужно.
Смех художника слышался то в доме, то в людской, то на берегу у морских пакгаузов — всюду. Он знал шесть языков. Во всяком случае, так он сам говорил.
Матушка Карен быстро раскусила, что его познания во французском и немецком оставляют желать лучшего. Но она его не выдала.
Педро Пагелли — так он представился. В Рейнснесе не особенно верили тому, что он рассказывал о своем происхождении. Ибо характер и содержание его историй о семейных трагедиях менялись в зависимости от положения луны на небесном своде и от смены гостей за столом. Но рассказывать он был мастер.
Один раз он говорил, что происходит из румынских цыган, в другой хвастался благородным итальянским происхождением, а в третий утверждал, что он серб и что его семья распалась в результате предательства и войны.
Дина пробовала напоить его пьяным, чтобы выведать правду. Однако оказалось, что художник так затвердил свои невероятные истории, что в конце концов сам в них поверил.
Она потратила на это несколько бутылок вина, пила с ним и ночью в беседке, и в курительной комнате. Но правды так никто и не узнал.
Зато Педро написал их всех. Со старого портрета он написал даже Иакова, причем Иаков получился таким похожим, что матушка Карен всплеснула руками и угостила художника мадерой.
Однажды Дина и Педро пошли в пакгауз Андреаса, чтобы принести оттуда несколько холстов, присланных Педро с пароходом. Педро был очарован игрой света, падавшего в открытые двери на втором ярусе.
— Сюда ко мне приходит Ертрюд, — сказала вдруг Дина.
— Кто это?
— Моя мать!
— Покойница? — спросил он.
Дина с удивлением посмотрела на него. Потом лицо ее просияло. Она глубоко вздохнула:
— Сперва Ертрюд долго ходила по берегу. Но теперь она здесь. Она входит через дверь клети, а выходит сквозь невод для сельди, что висит на первом ярусе. Часто она идет по лестнице рядом со мной, а потом вдруг исчезает…
Педро внимательно слушал. Кивал. Просил рассказать еще.
— Как выглядела твоя мать? Она была высокая? Как ты? А какие у нее были волосы?
В тот же вечер Дина показала ему портреты Ертрюд. Рассказала о складках на юбке. О локонах с правой стороны…
Ертрюд так пленила Педро, что он перебрался в пакгауз и написал ее среди висящих сетей. Она получилась как живая.
Работая над портретом, Педро все время разговаривал с Ертрюд.
В тот день, когда Педро завершил работу над портретом, Дина случайно зашла к нему.
— У тебя глаза человека, который охраняет свою душу, — бормотал удовлетворенный Педро, обращаясь к Ертрюд.
Дина замерла у него за спиной. Не слыша даже ее дыхания, Педро принял это за хороший знак.
Но тут же у него за спиной что-то грохнуло, дрогнули половицы. Педро в страхе обернулся.
Дина сидела на выщербленном полу и выла.
Так от бессильной ярости воет одинокий волк. Не стесняясь, не сдерживаясь. Волк сидел на полу в косых лучах солнца, и его плач наводил жуть.
Наконец Дина поняла, что так себя не ведут. Она вытерла слезы и засмеялась.
Педро знал истину, известную каждому артисту: юмор — вернейшая опора трагедии. Он заставил Дину пройти обе фазы. Лишь бросил ей тряпку, которой вытирал кисти, чтобы она вытерла лицо.
И неутомимо продолжал писать дальше, пока не положил последний мазок. Тогда синий час уже сделался призрачно-белым и все звуки в усадьбе слились в слабый гул. Тени, словно штрихи на старом пергаменте, обозначили все углы. И каждый угол имел свой запах.
Осторожно колыхнулись духи Ертрюд. Лицо у нее снова было целое.
Портрет повесили в большой гостиной. Его видели все, кто приезжал в усадьбу. В том числе и Дагни.
— Это настоящее произведение искусства! — милостиво изрекла она и заказала художнику написать свой портрет.
Педро поклонился и поблагодарил. Он с радостью напишет портрет жены ленсмана. Как только у него будет время…
Дину он написал с виолончелью. Она была обнажена, и тело у нее было зеленоватое. Виолончель была белая…
— Это такое освещение, — объяснил Педро.
Дина с удивлением смотрела на картину. Потом кивнула.
— Когда-нибудь я выставлю эту картину в галерее в Париже, — мечтательно сказал Педро и прибавил:
— Она называется «Ребенок, заглушающий горе музыкой».
— Какое горе? — спросила Дина. Педро быстро взглянул на нее и сказал:
— Для меня горе — это все картины, которые я вижу неясно… Но тем не менее должен носить в себе.
— Да. — Дина кивнула. — Картины, которые человек носит в себе.
Я Дина. Иаков всегда ходит рядом со мной. Он большой, тихий и припадает на ногу, которую ему не отрезали. Дух от него теперь не идет. Иаков не исчезает, как иногда Ертрюд. Он — пароход, только без пара. Плывет тихо рядом со мной. И тяжело.
Ертрюд — серп месяца. То прибывает, то убывает. Она плывет без меня.
Педро и Дина никому не показали «Ребенка, заглушающего горе музыкой». Они понимали, что эта картина не для глаз добрых людей.
Портрет завернули в старую простыню и убрали в чулан, где раньше спал Иаков. За потертую кушетку.
Педро тяжело переносил зиму со снегом и стужей. Он весь скукожился. Постарел, одряхлел и стал похож на большую лошадь.
Весной он чуть не умер от кашля, насморка и лихорадки. Стине и Олине кормили его почти насильно.
Пищу он принимал с трудом. Но понемногу окреп настолько, что уже мог писать маслом, сидя в кровати. Тогда все поняли, что худшее позади.
Матушка Карен читала ему вслух газеты, письма Юхана и вообще все, что попадалось под руку.
А вот Библию слушать Педро не пожелал.
— Библия — это священная книга, — мрачно сказал он. — Ее нельзя читать язычникам.
Трудно было понять, кого он имел в виду. Матушка Карен предпочла не принимать этого на свой счет.
Вениамин часто останавливался на пороге комнаты для гостей и во все глаза смотрел на старого человека в кровати, перед которым были разложены тюбики с краской. Следил с восторгом за дымом его трубки. Дым, клубясь, поднимался к потолку между приступами кашля.
Он стоял до тех пор, пока его не подзывали к кровати и тяжелая рука не ложилась ему на голову.
