Он все еще пытался дышать спокойнее, поэтому мощно выдыхал горячечный воздух в ее макушку.
— До сих пор в голове не укладывается! Неужели я действительно стал тебе дорог?! И ты правда любишь меня… Не обманываешься, как обычно?
Даринка не ответила. Вот что на это ответить, когда она только что, забывшись от неконтролируемой страсти, чуть не позволила разложить себя прямо на улице…
— Пошел ты, Роман Владимирович!
Савелов счастливо рассмеялся, еще сильнее прижимая ее к себе.
— Грубиянка! А я ведь так любил тебя все это время! Любовался тобой, жалел тебя, ругал, ревновал до судорог, хотел безумно… И как Егорову голову не проломил, не знаю…
И он снова поймал ее губы. И они стояли и целовались на холодном осеннем ветру под тусклым набережным фонарем. И у нее сердце замирало так сладко. И ей срочно хотелось большего. Хотелось, чтобы он прижал ее уже к чему — нибудь и трахнул со всей силы. И она опять совсем забылась, горячечно просунув руки ему под рубашку и касаясь, как в бреду, теплой бархатной кожи и кубиков пресса, что они на улице и что здесь ходят люди…
— Горянова, — привел ее в сознание его тяжело дышавшее дыхание. — Может, найдем место поукромнее? Не будем дразнить людей внезапно вспыхнувшей страстью…
Она, вся раскрасневшаяся с припухшими от поцелуев губами и совсем шальными глазами, только кивнула.
— Уууу! — застонал Савелов. — Какой идиот оставляет машину так далеко!
И они расхохотались. Он схватил ее за руку, и они побежали, смеясь над собой, потому что пробежка обещала быть долгой. Хорошо, хоть иногда они останавливались, но Ромка снова принимался ее целовать, и Горянова теряла голову.
До машины они все — таки добрались, с трудом. Внизу живота давно все ныло, горело, пульсировало. И хотелось, чтобы Ромка уже был там. Внутри нее. Савелов усадил Горянову в машину сам, потому что она словно потерялась. Не реагируя ни на что, просто заторможенно следила, как он пристегивает ее к сиденью, как захлопывает дверь. Как быстро обегает машину, как судорожно садится, пристёгиваясь, криво усмехаясь чему — то, словно не веря, потом тянется и снова сильно целует ее, неосторожно кусая губу. Потом машина рвет с места, набирая по уже опустевшим улицам бешеную скорость. Как он правит одной рукой, не отрывая глаз от дороги, но другой судорожно стискивает ее ладонь. Как вытаскивает ее из машины спустя какое — то время, словно тряпичную куклу, и снова целует, вдавливая в себя, и эта темнота в глазах становится еще сильнее, потому что дверь какого — то подъезда хлопает, открываясь. Лифт дрожит и кружится, потому что там они не размыкают губ, и пальто и даже пуговицы на блузке уже расстегнуты, и горячая рука нетерпеливо рвет застежку впереди на выемке, и ладонь опускается на теплую грудь, сминая ее.
Ни квартиры, ни коридора, ни своей одежды на полу — ничего Горянова не заметила, лишь только мягкую долгожданную кровать и Ромку, раздевавшего быстро. Он вошел в нее сразу, целиком, разумно решив, что часовой уличной прелюдии более чем достаточно. Или просто устав ждать. Кто знает? Но Горянова была благодарна за это. Потому что тело и так сводило от каждого его прикосновения. Он разложил ее на постели, как гимнастку, пополам, немилосердно задрав ее красивые ноги вверх, чтобы иметь возможность прижиматься сильно и без остатка и не отрываться от ее губ. И он совсем не был нежен, но Горянова счастливо подчинялась, потому что не было в том, что он делал сейчас с ней ничего обдуманного, а просто чувствовалось, что Ромка хочет быть в ней как можно глубже. Как можно сильнее. И когда сладкая судорога, разливаясь по телу и покалывая в кончиках ног, накрыла Горянову, она замерла и тихо вскрикнула, принимая еще несколько последних Ромкиных сильных движений внутри нее. И почти потеряла сознание, потому что в ушах шумело и перед глазами плыли ртутные капли.
Ромкины руки приподняли ее, и в горло потекла холодная влага. Горянова открыла глаза: голый Роман Владимирович бережно поил ее водой.
— Как ты?
Даринка мысленно застонала: ну что за человек, что за вопрос дурацкий! Вот что на это отвечать? Спасибо, Роман Владимирович, оргазм был улетный. Может, как — нибудь еще повторим? Блиин! Зачем слова, когда и так все понятно…
— Благодарю! Вы всех удовлетворили… — выдохнула с трудом.
Савелов счастливо рассмеялся и, поставив бокал с водой на прикроватный столик, подхватил Горянову на руки.
— Решили меня, как новобрачную, перенести через порог? — ехидно осведомилась она, чтобы скрыть невероятное смущение. — Так уже поздно… Плод сорван, так сказать. Чего уж на руках таскать? Чай не безногая.
— Я тоже тебя люблю, Дарин, — все также солнечно улыбаясь и крепко держа ее на руках, прошептал Савелов, чмокая Горянову в нос. — Мыться пошли…
Глава 30
Мылись долго. Потому что еще раз испачкались. Потом пошли на кухню пить чай. И снова запачкались по самое не балуй. Чуть чайник с кипятком не свалили.
— Ром, в твоем возрасте так много — уже вредно, — почти искренне и почти без ехидства и почти честно беспокоилась ути-какая заботливая Горянова. — И странно. Не мальчик уже…
— Точно! — согласился Савелов. — Старость не за горами, так что надо все успеть!
И они так успели, что Горянова снова ловила в уплывающем сознании ртутных мошек. На голом Ромке дремать было здорово. А спать не получалось. Потому что, как только Горянова прикладывалась к нему, ну даже щекой или мизинчиком там, ей сразу хотелось его погладить, потискать, лизнуть, укусить. И даже когда вообще не было сил, её ладонь все равно тянулась к бархатной Ромкиной коже над стальными кубиками пресса.
— Не протягивай руки без далеко идущих намерений, — смеялся тот, мгновенно перехватывая инициативу (и как сил хватало?).
Мужик после этого дела вообще должен спать и храпеть, отвернувшись к стенке. Он уже все получил! А этот хохочет, словно на рефлексах целуя все, что попадает в непосредственную близость. И усталости ни в одном глазу…
— Ром! У меня уже губы на всем теле занемели. Хватит целоваться! — снова пыталась с сожалением воззвать к разуму Горянова. — Нам поспать нужно! Осталось часа два до подъема. А мне еще домой — переодеться…
— Я тебе свою пижамку дам вместе с отгулом…
— Мне не нужен отгул…
— Еще как нужен! Ты же не собираешься народ пугать неестественной бледностью и замученным видом?
— А у меня замученный вид?
— Нет еще… Но скоро будет!
— Рооооом! Ты опять? Ты по идее должен вообще уже устать!
— А я и устал! Чессс слово! Знаешь, как устал, глаза так и закрываются, вот! Но только мой друг… он опять тянется к высокому и красивому. Идеалист! Ну что с него возьмешь?! Пусть развлекается… А?! Дарин?!Тебе что — жалко?
— Мне не жалко! Мне хочется…
Он перехватил губами остатки предложения.
— Правильно, родная! — выдохнул он ей в губы после долгого поцелуя. — Ключевое слово — хочется!
В общем, поспать им не удалось. И этот гад, что ранее пижамку предлагал, пошел на попятную, мол, голой по квартире ходить эстетичней. Хотя пижаму Горянова себе с боем все — таки отжала… Блииин! У этого сибарита оказалась фантастическая черная шелковая пижама!
Они сидели пили чай. Ну как — пили: чай, завиваясь ароматным парком над двумя красивыми кружками, одиноко стоял на кухонном столе, а рядом на кресле сидел Роман Владимирович с Горяновой у него на коленках, сидел, уткнувшись в нее, размеренно гладя ее по спине в черном шелке.
— Ты очень вкусно пахнешь, маленькая моя…
— Это не я, Ром. Это чай.
— Мг… Ты очень вкусно пахнешь чаем и мной… Так хорошо! Дарин, давай сегодня забьем на работу?
— Нет! На работу забить нельзя! Я девушка меркантильная, мне не нравятся беззаботные и безденежные мужчины. К тому же у меня начальник — сатрап.
Савелов хмыкнул:
— Это у него от воздержания такой гадкий характер был…
— Да? Значит, Саввушка как всегда прав, утверждая, что начальству нужно вовремя давать?
