Девушка снова не ответила, неопределенно пожала плечами и отвела взгляд.
– Значит, правда! – Алексей неожиданно схватил Ингу за подбородок и приподнял ее лицо так, что теперь Инга смотрела ему в глаза – потемневшие от гнева, ставшие зелеными, как неспелый крыжовник. Но как ни велико было ее желание спрятаться или хотя бы закрыть глаза, она выдержала его тяжелый взгляд.
– Ты меня обманула… – так же тихо, страшно тихо и спокойно, проговорил он и сильнее сжал ее подбородок. Но, опомнившись, разжал пальцы и опустил руку. Его надежда, нелепая надежда на то, что статья окажется «уткой», а фотографии – коллажем, не оправдалась. Эта девица хоть бы что-то попыталась сказать в свое оправдание, сделала бы недоуменное лицо, попробовала отрицать. Он, конечно, ей не поверил бы, но все равно это было бы лучше, чем холодное молчание, с которым она смотрела на него.
Инга потерла ноющий подбородок и так же тихо и внятно, как Алексей, сказала:
– В этой статье перетряхнули то, что сейчас уже неактуально…
– Черт возьми! Какая разница – актуально или неактуально! Актуально, раз это напечатали! – Его тщательно сдерживаемое раздражение, накопившись, снесло плотину, хлынув неуправляемым потоком. Алексей выплюнул так и не зажженную сигарету и в сердцах затоптал ее. – Ты! Меня! Обманула! Об-ма-ну-ла.
Внятно, по слогам, он попытался донести до Инги смысл своего негодования. Никто не смеет обманывать Чернова! Никто! Тем более эта девица, которая в очередной раз выставила его дураком перед самим собой. Он отдал ей свои чувства, он влил их в нее по каплям, как спасительную влагу. Он доверчиво поделился с нею своими эмоциями. А теперь выяснилось, что упали зерна не на плодородную почву, а на бесплодный песок пустыни.
– Я! Тебя! Не об-ма-ну-ла! – так же четко, по слогам, возразила она ему. Ее чувства к нему – не обман. Это – настоящее. Это – ростки, которые неожиданно проросли на мертвой, как она думала раньше, почве.
– А это что?! – он указал пальцем на валяющийся на ступеньках журнал. – Ты… имела связь с этой девушкой? Зачем я тебе, скажи? Ты ведь…
Он не произнес вслух слово «лесбиянка», хотя оно уже готово было сорваться с его губ.
– Ты – спишь с бабами! Тебе интересны подобные проститутки! Шлюхи, которые спят с тобой ради твоих денег.
– Не смей ее называть так! – взорвалась Инга.
Приблизившись к Алексею, она, шипя, как кошка, и тыча пальцем ему в грудь, повторила:
– Не смей ее так называть. Ты ничего не знаешь об этой девушке, и у тебя нет никаких прав называть такими словами ее или меня. Ты вообще мало что обо мне знаешь, поэтому…
– Вот именно! Ты верно сказала: я мало о тебе знаю!
– А как же твоя служба безопасности? – скептически скривила рот Инга. – Неужели ты, прежде чем допустить меня к своей дочери, не навел обо мне справок? Как это Чернов поступил так опрометчиво? А вдруг я – террористка, наемная убийца или шпионка?
– Ты – богатенькая дамочка, тусовщица, пресытившаяся столичными развлечениями и приехавшая сюда в поиске новых приключений, вот кто ты! – Алексей забыл о своем основном правиле – в спорах не переходить на личности, но сейчас обида заслоняла ему глаза, он не хотел и не мог видеть ничего другого. Ему хотелось сказать Инге что-нибудь обидное, чтобы увидеть в ее серых глазах не холодный вызов, а слабость, страх… Слезы, черт возьми, обычные женские слезы. Ему хотелось причинить ей такую же боль, какая сейчас терзала его.
– Интересная характеристика, возьму ее себе на заметку, когда в следующий раз буду кому-либо представляться! Служба безопасности составила или ты сам проявил чудеса психологии? – ядовито выплюнула Инга и высокомерно вздернула подбородок. – Странно только, что с такой характеристикой ты допустил меня к Лизе!
– Вот именно! Допустил тебя к Лизе! Слишком опрометчиво я поступил, ты верно сказала. Ну что ж, я исправляю свою… оплошность, – проговорил Алексей вкрадчивым тоном, старательно сдерживая эмоции. И, вздернув, как и она, подбородок, отчеканил: – Чтобы я больше не видел тебя рядом с моей дочерью!
– Чернов, ты серьезно?.. – Инга не была готова к такому решению и в первое мгновение опешила.
Алексей с удовлетворением отметил в ее глазах растерянность, сменившую вызов, и еле сдержал торжествующую улыбку.
– Да, я серьезно. Чтобы ты больше не смела подходить к моей дочери!
– Чернов, ты поступаешь глупо…
Вот этого он уже не мог снести и перешел с шепота на крик:
– Никто не смеет говорить Чернову, что он поступает глупо! Тем более ты! Я тебе ясно сказал?!
– Яснее и быть не может! Разбирайся сам со своими проблемами! – не сдержавшись, в запальчивости выкрикнула Инга. – А я больше ни к тебе, ни к дочери твоей не подойду ни на шаг, раз ты чураешься меня как прокаженной! Всего доброго, Чернов! Желаю счастья в работе и личной жизни!
И в этот момент Инга заметила Лизу, которая высунула любопытную и одновременно растерянную мордочку в проем приоткрытой двери. На секунду взгляды Инги и Лизы встретились. Инга первая опустила глаза.
– Своей дочери сам все объяснишь, – сказала она, указав Алексею на дверь, за которой тут же спряталась Лиза. И ушла.
Инга бродила вдоль линии прибоя до тех пор, пока чернильная темнота полностью не поглотила очертания предметов. На юге темнеет рано и стремительно, будто ночь одним движением набрасывает черное покрывало на город.
Разувшись и закатав штанины летних брючек, девушка осторожно ступала по мокрой гальке, и набегающие на берег ленивые волны утихомиренного, почти уснувшего моря, ласково трогали ее оголенные ноги. «Не переживай… Не переживай…» – слышалось ей в сочувственном и успокаивающем шепоте ночного прибоя.
Инга немного поднялась вверх по берегу – туда, где уже не доставали волны, – и села на еще не остывшую от дневного солнца гальку. Обхватив руками колени, она обреченно уткнулась в них подбородком. Думать ни о чем не хотелось. Если думать – возникнет слишком много мыслей, которые разбередят душу до ненужных слез, раздуют обиду до невероятных размеров. И хуже всего будет, если она начнет жалеть себя. Она не любила, когда ее жалели другие, и уж совсем скверно становилось, если начинала жалеть себя сама.
Слишком, слишком сильно она привязалась и к Лизавете, и к Алексею. И совсем забыла о том, что ее отпуск рано или поздно закончится и ей надо будет возвращаться в Москву, оставляя здесь свои привязанности. Не от этого ли хотела уберечь ее бабушка в символических снах, когда просила «не лезть в чужой сад»? Чего уж теперь гадать… Да и Маша была в чем-то права, когда заявила, что она – «московская» – вскоре уедет, а прикипевшие к ней люди останутся здесь, в своей обычной провинциальной жизни.
