Отец стоял перед ней – нет, не отец, а какой-то чужой, незнакомый человек, которого она видела впервые, но она знала: это он. Он вернулся. Отец стоял над ней, что-то быстро и неразборчиво говорил и заставлял ее слушать. Она знала, что ей будет больно, очень больно, прижимала голову к коленям, закрывала ее руками, но он кричал так, что она все-таки расслышала:
«Хочешь, я тебе расскажу, как я ее любил? Я ее очень сильно любил, мою милочку…»
При этих его словах Алисе вдруг привиделись руки – маленькие белые ручки, нежные и изящные, словно голубки, так и порхали перед ней. И вот тут-то она и закричала:
«Перестань! – кричала она. – Переста-а-ань!!!»
Этот крик все еще звучал в комнате, испанская танцовщица – Лола де Валанс, Лола из Валенсии – теперь Алиса уже знала ее имя, а это очень важно, знать имя, – смотрела, чуть усмехаясь, сверху вниз, на кровать, где только что кричала и плакала новая, молодая девушка. Девушка, которая хотела стать собой. Стать настоящей артисткой.
Алиса смотрела в окно и пила кофе из своей кружки. Роза тщательно расправила к утру свои лепестки и уложила их в совершенной симметрии.
Сквозь новые листочки платанов сверкнуло молодое яркое солнце. В открытое окно залетел юный ветер. Тени голубей проносились бесшумно и стремительно, словно мгновения.
«Надо сменить имя, – думала Алиса. – Надо сменить имя. Где найти мое, подлинное? Я ведь пока не знаю его, не вижу. Но зато каждое утро, стоя у окна, я чувствую себя птицей. С тех пор, как я проснулась у Надин. Я и есть птица. Маленькая хищная птица. Ястребок? Сокол?»
Алиса включила Интернет.
Вот она: острые крылья, длинный хвост, – дамский сокол для охоты на голубей и дроздов, в средние века любимый и ценимый – Tiercelet, Тирселе, по-русски дербник. Алиса включила запись крика. Да, тот самый клекот, что вырывался из ее горла, – радостный, торжествующий, сильный.
«Ну что ж, – решила она. Теперь я знаю себя немного лучше. И знаю главное – имя».
* * *
Митя шел по сухим песчаным гривам, между золотыми на утреннем солнце колоннами вековых сосен, спускался по склонам оврагов, поросшим высохшей бесцветной травой. С ним шли его волки: то обгоняя, то вновь отставая, скрываясь в кустах и внезапно выскакивая, играя и приглашая к игре.
Птица валила валом. Пролет был в разгаре, и с сияющего поднебесья доносились то приветные клики журавлиных стай, то невыразимо волнующий гогот сотенных косяков гусей, еле различимых в высоте, а то низко, прямо у виска, свист утиных крыльев разрезал воздух, как острый нож рассекает упругий натянутый шелк. Лес звенел.
Митя шел и дышал полной грудью. Прошлую ночь он провел на крыше сарая. Звезды не пускали в избу. Настелив старые ватные одеяла на черный толь, приколоченный серыми от дождей и солнца плашками, завернувшись в спальник, Митя смотрел, как небо медленно проворачивает колесо созвездий. Все мерцало и играло лучистыми иглами – голубыми, зелеными, белыми, розовыми. Лебединой стаей летел над ним Млечный Путь. «Вот она, моя дорога, – думал человек. – Как просто. Как все, оказывается, просто. До конца не пройдешь, а идти надо. Иди и смотри, коли увидел. Вот и все. Один так один – своя дорога у каждого».
И на рассвете, проснувшись от холода, спустился с крыши, развесил сушить одеяла на посеревших слегах изгороди, вылил на себя ведро ледяной воды из колодца, заварил чайку покрепче и, прихватив в пакет оставшиеся от завтрака куски черного хлеба с салом, выпустил из вольера зверей. Волчата заплясали вокруг отца, а он склонился к ним, чтобы каждый мог лизнуть в лицо – в губы, в щеки, в глаза. Куда попадет. Звери целовали и друг друга, прихватывали пасть в пасть – утреннее приветствие в начале пути.
И вот стая идет своей дорогой – по склонам сухих оврагов, по фиалкам на гривах и у опушек, в облачках летучей пыльцы ивы, орешника, ольхи, березы.
Пройдя густой ельник, Митя вышел к своему любимому месту. Грядой тянулся здесь между заболоченными низинками песчаный холм, поросший редкими пучками осота. Открытое место, высокое. Среди трав белеют брошенные волчьими выводками кости. Неподалеку находил он и логова – давно опустевшие, забытые.
Тут и стоит Серый камень – валун. Спугнув несколько пригревшихся на нем маленьких черных ящериц, Митя садится на теплый уже песок, прислоняется спиной. Даже сквозь ватник проникает тепло Камня – в тело, в кровь, в душу.
Опустив веки, Митя подставляет лицо солнцу, и оно согревает, привечает отдавшегося ему человека, доверившего себя свету: больше ведь некому. А кому еще, если никого у тебя нет? Если человека не имеешь? Солнцу. Камню. Дереву.
Открыв наконец глаза, Митя поднимает их к небу. Над ним, над Серым камнем широко раскинулся старый вяз. Рисунок его ветвей – что застывшая песня ветра.
Вдали, над лугом, трепещут жаворонки. В блаженные, невозвратные времена университетского детства бабушка пекла румяные булочки с завитками-перышками по краям и длинным хвостом. В одной из «птичек» запекался гривенник: тот будет счастлив, кому достанется. И Мите доставался. Было это на Благовещенье. На даче выставлялись вторые рамы, и почему-то всегда в этот день, в эту ночь возвращались домой перелетные птицы. С рассвета звенела чаша леса, еще вчера пустая, а к утру до краев полная: весна!
Звенит в ушах песня неба. Горят на губах волчьи поцелуи. Вот она какова, моя жизнь. Моя любовь – небесная, земная, единственная…
* * *
Рыжее предвечернее солнце гладит стволы нежными ладонями теплых лучей. Тени ложатся на бурую траву и тихо двигаются, словно длинные стройные ноги косули неторопливо переступают по опушке.
Свет и тень. Свет и тень. Мир, пестрый весенний мир – его не объять ни янтарному глазу, ни черному носу, ни чуткому уху.
И этот мир теперь пуст. Только свет и тень, свет и тень. Светел свет, темна тень. Вот и все. Пустота.
Снова он ушел – куда, не знаю. По следу дошла за ним до нового моста, прячась в кустах и жухлой траве вдоль берега, – и встала. Дальше мне пути нет.
Высоко в воздух выскочит крупная рыба, шлепнет о воду, разлетятся брызги, прыснут во все стороны мелкие рыбешки, посверкивая серебром, – и снова темна вода, светла полоса неба за рекой. Там, куда он уходит…
А здесь пусто все. Пуста и я. Речной ли туман холодит, или знобко мне: никто изнутри не греет, не шевельнется… Пуста и нора. Холодны земляные стены, некому согреть.
Восторг огня, радость игры – все миновало. Тает в серых сумерках тень совы: мягко веют широкие крылья, желтым горят круглые глаза…
Я худею. Роскошная шуба висит клочьями. Нет сил охотиться – разве случайная полевка прошуршит слишком близко… Или ослабевшая от перелета птица не шелохнется вовремя…
