орать и творить какую-то дичь. – Марина? – окликаю, когда она не отзывается. – Принимай, – дожимаю все же грубее.
– Принимаю!
– Отлично. Теперь постарайся услышать меня. Ты была первым игроком в этой игре, Марин. Помнишь свой план? Сколько ты его разрабатывала? Ты же все это придумала. Я без тебя не могу продолжать. Ты – ключ ко всему.
– Все давно вышло из-под контроля, – шепчет моя ведьма задушенно.
Киваю, соглашаясь.
– Давай разруливать, Марин.
– Легко сказать, Дань!
Совсем нелегко. С трудом сглатываю. Слова подбирать еще тяжелее. Кажется, на действиях все даже проще.
Разве непонятно еще, как сильно я ее люблю?
Повторно сглатываю, хотя уже нечего.
– Тебе просто страшно, да?
– Конечно, страшно! – выталкивает тем же шепотом, но крайне эмоционально.
Мне, блядь, тоже. Знала бы она, насколько! Но делиться таким крайне стремно.
– Чего ты боишься?
– Твоих пасхалочек [4]!
Понимая, что она уловила суть происходящего, шумно выдыхаю и вдруг с облегчением довольно ухмыляюсь.
Сердце отбивает странный ритм, когда осознаю, что переплыть на плоту океан все же возможно. И выбраться из-подо льда тоже.
– Но ты же будешь внимательной, Динь-Динь? – подмигиваю.
– Даже не сомневайся!
Я готов.
Я привык к подобному.
© Даниил Шатохин
Занимаю свое место за столом.
Со стороны, должно быть, трешово в этой обгорелой конструкции выглядим. Только ведь это именно то, что мы с Чарушиной оставляем после себя. Я бы мог организовать уборку, но, думаю, нам обоим следует впитать и запомнить эту разруху.
Прежде чем начать говорить, хватаю Маринку за руки, стискиваю тонкие кисти и припечатываю их к черной, от толстого слоя сажи, поверхности стола. Не могу допустить, чтобы она в какой-то момент убежала. Когда встречаемся взглядами, она это, должно быть, понимает – вздыхает и содрогается.
– Расскажи мне все с самого начала, – прошу не особо ласково.
Все еще немного давлю, иначе сейчас не получается.
Она опускает взгляд. На миг застывает, будто приходится задуматься. После выразительного вдоха решительно вскидывает взгляд обратно на меня.
Я только этого и жду. Принимаю, несмотря на то, что по эмоциям там буря несется.
– Что именно, Дань? Что тебя интересует? – выпаливает быстро, но приглушенно.
– Все, что касается нас, Марин, – заявляю прямо и уверенно. Сам же задаю старт: – Когда ты влюбилась?
Руки Чарушиной под моими ладонями вздрагивают. Машинально усиливаю хватку и, мотнув головой, прошу ее не обрывать контакт.
– Мы были на даче… На пирсе… Вы с Тёмой и Киром прыгали… – проговаривает сдавленным шепотом. – Ты, как обычно, вертел свои чертовы сальто… Что-то не рассчитал и расшиб о край бетона голову… – Маринкин голос срывается, начинает вместе с губами дрожать. Она их поджимает и, глядя на шрам, который остался после того случая с левой стороны моего лба, выдерживает долгую-долгую паузу. У меня же за ребрами все в огромную глыбу сбивается. – Я… Я… Когда ты вышел из воды с потеками крови по лицу, мне будто грудь кто-то разорвал, – продолжает, наконец, Маринка, заставляя меня уже задыхаться, потому что вдохнуть я не могу. Закусываю губы и полностью торможу эту функцию. Только кровь бурлит, словно океан перед штормом. – Тёма осмотрел рану и сказал, что придется шить, а потом… Потом вы все, как стадо самых настоящих идиотов, загоготали и стали обсуждать, какую музыку следует включить в музыкальную программу на твоих поминках! Ты повернулся ко мне и спросил, смогу ли я забыть все наши терки при жизни и спеть на твоей могиле «Этот парень был из тех, кто просто любит жизнь [5]»…
– Ты двинула меня кулаками в грудь, – вспоминаю я, ощущая, как по коже озноб летит.
– Конечно, двинула! – подтверждает Маринка, повышая голос. – Мне было одиннадцать! Я от страха там чуть сама не умерла! А вы стояли и продолжали ржать, тогда как у тебя не переставала литься гребаная кровь!
Меня и сейчас подрывало расхохотаться. Но не потому, что мне было смешно. А потому что я вдруг резко почувствовал себя счастливым.
Она любила меня уже тогда. И боялась за меня, так же как я всегда боялся за нее.
– Потом появился папа и стопорнул этот дурдом, сказав тебе немедленно собираться в больницу. Вы уехали, а я со своими переживаниями осталась! Много чего успела передумать. Меня так сильно трясло! Пока ты не прислал мне селфи со своей наглой, заштопанной и, слава Богу, здоровой физиономией, – вытолкнув это с очевидным ехидством, Маринка разрывает наш зрительный контакт, чтобы упереть свой взгляд в край стола. – Тогда меня уже другие сильные чувства захлестнули, и я поняла, что люблю тебя… Давно. Вот и все.
– А я, знаешь, когда? – перенимаю эстафету, чтобы дать ей возможность отдышаться, хотя сам-то едва дышу. Кислород, попадая в легкие, сходу воспламеняется. – Мое осознание разрушило меня до основания, – признаю это и замолкаю, пока Маринка, встрепенувшись от любопытства, не поднимает взгляд. – Когда я пришел к тебе после выступления… Когда ты сказала, что выходишь замуж… Я пытался сложить все, что чувствую к тебе, в слова, но получалось крайне хреново… Ты плакала и кричала, не так как обычно… Я впервые ощутил и подумал… – не в силах договорить, притормаживаю и, протяжно вздохнув, тяжело сглатываю. – Я почувствовал, будто в тебе что-то сломалось, Марин… Я понимал, что это из-за меня, и просто не соображал, что делать дальше, как нам это пережить… А потом… Потом ты сказала, что беременна, и разнесла меня этим известием в щепки.
Вспоминаю и, совсем как тогда, в холодный пот бросает. Разбивает слабостью душу и тело. Я снова переживаю весь тот кошмар, что валом хапанул тогда.
– Я не этого добивалась, Дань… – частит Чарушина. – Я лишь хотела, чтобы ты меня обнял…
– Да я даже пошевелиться не мог, Марин! – выливаю на той же эмоциональной волне. – И это, блядь, уже не обычная ревность была! Одна мысль о том, что ты от кого-то беременна – это вал ужаса и боли!
– А ты просто не дал мне сказать, что этот ребенок твой!
– И слава Богу, Марин! Иначе уже бы точно отпела для меня Арию! Сиди! – крепче втискиваю ее ладони в сажу, не
