Саммер посмотрела на швейцара, держащего зонт для нее, и затем назад, на Люка, но ничего не видела, будто ослепла. Люк уже выскользнул из автомобиля со своей стороны. Она неловко вылезла из машины, выпрямилась, покачнувшись, и бросила взгляд на Люка поверх крыши автомобиля.
Он оперся локтем на крышу, а дождь струился по нему.
– Думаешь, что можешь справиться с этим? – спросил он без всякого выражения.
Сердце Саммер сжалось, и ей показалось, что внутри ее что-то может лопнуть. Она подняла подбородок.
– Ровно через семьдесят семь дней я заработаю право получить у отца деньги, чтобы наладить связь на тихоокеанских островах, и отправлюсь домой, на остров, к моим детям. К моей работе. Поэтому скажи мне, чем для тебя обернется то, что кто-то навсегда останется твоей игрушкой. – Его лицо напряглось под струями холодного дождя. Волна бессильного гнева толкнула ее вперед, мимо края зонтика, и дождь заструился по ее лицу. – И у меня есть сердце, которое может быть разбито. Извини, я, должно быть, думала, что ты это знаешь.
У меня тоже есть сердце…
Люк схватил себя за волосы, уставившись на Эйфелеву башню через окно своей квартиры. Она и вправду думает, что он не знал этого? Или так много людей забыло о ее сердце, что на все, что он делает с нею, она смотрит через призму этого страха? Каким же израненным должно быть ее сердце, если она не хочет рискнуть снова завести отношения, а предпочитает, чтобы ее просто трахнули и оставили на полу?
Как можно жить с сердцем настолько беззащитным, что между ним и людьми, которые съедят его на обед, нет ничего, кроме мерцающей улыбки?
Далеко за полночь он наконец вышел из дома и отправился бродить по Парижу. Люк пересек ярко освещенные мосты через Сену, блестящие от недавнего дождя, прошел от Тюильри до Лувра, потом через Pont des Arts[95]. Он любил гулять по городу, и каждый шаг снова и снова утверждал его победу над Парижем. Теперь этот город принадлежит ему, и люди валом валят в его ресторан. А когда-то давно, в самом начале, Люк был одним из беднейших, презираемых и забытых детей…
Он изменил свою собственную жизнь до неузнаваемости, победил ее. И теперь не мог понять, почему прежняя жизнь возвратилась из комы и приготовилась к следующему раунду, когда появилась Саммер – а чтобы завоевать ее сердце, он должен стать самим совершенством.
По Левому берегу он прошагал от Pont des Arts до Эйфелевой башни, пройдя по длинному Марсову полю к детским площадкам. Карусель, приводимая в действие вручную, была закрыта, и ночь украла цвета у всех ее красивых лошадок. В детстве Люк никогда не катался на них – не было денег, – а теперь он стал слишком большим.
А Саммер Кори, счастливая маленькая девочка, могла кататься на ней сколько хотела. Она могла сидеть на поднимающейся и опускающейся розовой лошадке и пытаться поймать кольца на палочку. Люк надеялся, что Саммер заливалась смехом от радости.
Если у него когда-нибудь появится собственная дочка, он будет худшим отцом всех времен и народов. Он ни в чем не сможет отказать ей, но будет стремиться всем управлять. Putain, а вдруг малышка тоже не будет любить сладости, как и ее мама, и у него не останется никакого способа выразить ей свои чувства?
О чем это, черт подери, он только что подумал? Он выбросил эти мысли из головы, чтобы она у него не закружилась, и уставился на детскую площадку, погруженную в ночную темь.
Однажды, когда ему было лет девять – он еще жил с родным отцом, – Люк почти все утро играл здесь с маленькой белокурой девочкой. Он до сих пор помнит это. А как же иначе? Маленький браслет, украшенный цветочками и драгоценными камушками, который она подарила ему, лежал у него в чулане, в картонной коробке, вместе с такими же редкими, бесценными игрушками. Он не солгал о том, что сохранил игрушки навсегда.
Но дал исчезнуть всему остальному. Как и его мать, которая дала уйти ему, ее маленькому человечку, ее собственному ребенку. Да как же такое вообще возможно, ведь он должен был быть для нее самым драгоценным. Даже отец дал ему уйти, хотя десять лет пытался отчаянно удержать связь с ним, со своим сыном. Это был жестокий урок для них обоих. Это была связь, после разрыва которой Люку не за что было цепляться, кроме украшенного цветочками браслета маленькой девочки. А его родной отец в конце концов остался ни с чем.
Вот уже двадцать лет с тех пор, как его оторвали от отца, Люк брал сырые компоненты и создавал из них что-то невероятно красивое, отдавая крошечные волшебные капли своего сердца и позволяя им уйти из его рук. И их уносили, чтобы они были съедены.
Он даже не пытался удерживать своих су-шефов, которых учил и воспитывал, в которых вкладывал свою душу. И когда они были готовы, он давал им денег взаймы, чтобы они могли начать собственное дело, и отсылал их, чтобы они поднялись ввысь.
Он и ту девочку не смог удержать. В зимний день на детской площадке их было только двое – все его ровесники были в школе. В мире не могло быть никого, кто отличался бы от Люка сильнее, чем эта девочка. Волшебная маленькая принцесса пяти или шести лет от роду, вся золотая, с почти неземными чертами лица, симпатичная девчушка, будто живущая вне времени. Может быть, она убежала из волшебной страны и появилась в напряженном, беспокойном мире, каким был Париж?
Она смотрела на Люка так, будто он был само совершенство. А у него была поношенная, бедная одежда, скованные, грубые манеры и угрюмое знание того, что все смотрят на него сверху вниз. Или вообще не замечают.
Волшебная маленькая принцесса, которая была такой крошечной, такой очаровательной и красивой, что по сравнению с ней все те элегантные снобы в метро выглядели бы дикарями, следовала за ним по детской площадке, а он красовался перед нею. Она пыталась делать то же, что и он, но он спрыгнул с рукохода, стал перед ней и сказал, чтобы она была осторожна.
Ему хотелось, чтобы она была его младшей сестрой, хотелось удержать ее. Тогда она восторгалась бы только им одним. Он даже придумал сказку, в которой был ее темным рыцарем[96], а она – его принцессой. Много раз он мысленно играл в эту сказку после того, как отец приехал и забрал его, а ее увела няня. Да и после того, как Бернар взял Люка на воспитание, он часто думал о той маленькой девочке, когда добавлял какой-нибудь штрих или завитушку к пирожному, и представлял себе, как она захлопает в ладоши от восхищения и посмотрит на него, будто он и есть весь ее мир.
В десять лет он понял, что маленькой девочке будет нужно, чтобы он защищал ее, только когда он вытащит ее из яркой, счастливой жизни и поместит в собственный темный мир. И ему не о чем будет беспокоиться, пока она будет обожать только его одного. Пока будет смотреть на него как на само совершенство.
