— Желудок Джейсона не знает, что у него день рождения, — сказал Хомер.
Право же, никаких оснований сидеть в панике на белоснежных, отделанных кружевом простынях, под защитой надежных стен, оклеенных темно-зелеными обоями, где висячие зеркала в позолоченных рамах отражают лишь то, что знакомо и любимо.
Изабел встала с постели и пошла наверх, в спальню Джейсона. Она, спавшая раньше голышом, теперь спала в ночной рубашке — как все матери детей с чутким сном, — которая служила ей и халатом.
Джейсон лежал на спине, раскинув руки, на лице — блаженное спокойствие. В ногах кровати высилась куча подарков, которые они с Хомером положили накануне вечером.
Дедушка и бабушка из Америки прислали Джейсону ковбойский костюм из настоящей кожи и пару пистолетов в отделанной серебром кобуре.
— Стоит ли? — спросил Хомер. — Пистолеты?
— Но это подарок, — сказала Изабел. — Потом обследования показывают, что дети, лишенные овеществленного выражения агрессии через фантазию, совершают впоследствии больше агрессивных актов, чем те, кто их не лишен.
— Ловко придумано, — сказал Хомер. Но пистолеты были красивые, легкие, с изящной филигранью; Джейсон будет ими гордиться. Хомер вздохнул и положил их к остальным подаркам.
Из Австралии от Хэриет подарка не было. Никогда не бывало.
— Я думаю, моя мать перестала быть женщиной, — сказала Изабел Хомеру накануне вечером. — Теперь она превратилась в ствол старого каучукового дерева, засыпанный песком. Хомер поцеловал Изабел, взял ее руку в свои, но ничего не сказал: что тут можно было сказать?
Хэриет! Ну разумеется, вот оно! С ней что-то неблагополучно! Изабел спустилась вниз, в гостиную — две комнаты цокольного этажа, превращенные в одну; ставни все еще были опущены, а на столе с прошлого вечера стояли бок о бок два фужера и лежали три недокуренные сигареты — свидетельство попыток Хомера бросить курить при помощи идиосинкразического и дорогого метода выкуривать все меньшую часть каждой следующей сигареты. Позвонила в Австралию. Теперь с ней была прямая связь. Можно было обойтись без телефонистки. Двенадцать цифр — и рядом мать и прошлое.
Телефон звонил раз за разом, но на том конце никто не отвечал. Аппарат стоит на подоконнике возле входной двери и, стоит ему зазвонить, песчинки вокруг него подпрыгивают и подскакивают от изумления. Сколько раз Изабел видела это. Может быть, мать лежит в кухне на полу, по другую сторону сетки от мух, вот почему она не отвечает. Она мертва, или у нее удар, или сердечный приступ, или ее изнасиловали и обокрали, а может, она наконец завела себе друга и не ночует дома.
В голове у Изабел зазвучала народная песенка. Какой-то певец пел ее в одной из программ на прошлой неделе.
Вести дурные до нас донеслись,
Слух дурной до нас докатился:
Одни говорят — любимый мой умер,
Другие твердят, что он женился.
А возможно, она просто не отвечает на звонок.
Последний раз я видела ее лет восемь назад.
Она окончательно ушла в себя. Предоставила мне прожить за нее ее жизнь.
Звонок замолчал. «Хелло», — сказала мать.
— Привет, мама.
— А, это ты, Изабел? Как поживаешь, цыпленочек?
— Прекрасно.
— Все в порядке? Муж, ребенок и так далее?
— Да, у них все прекрасно.
Молчание. Затем:
— Уже очень поздно. Я была в постели.
— Прости. Я просто хотела убедиться, что у тебя все благополучно.
— Само собой. Здесь не бывает перемен. А как ты?
— Веду по телевидению программу. Раз в неделю. Это всего лишь беседы и интервью со знаменитостями, но лиха беда — начало.
— Молодец, цыпленочек. Значит, бросила журналистику, да? Или она тебя бросила?
— Это одно и то же, по сути.
— Да? Я редко смотрю телевизор, мне трудно судить. Мне это кажется довольно грубым и вульгарным. Но ведь я в Австралии, верно? Это так здесь, у нас. Тебе нравится твоя работа?
— Да.
— Это главное. Хомер не возражает?
— Нет. С чего бы?
— Ты же знаешь мужчин. Что годится тебе, никогда не годится им. Послушай, цыпленочек, я не хочу тебя обижать, но через дырку в сетке залетел проклятый шершень. Весь дом проела ржавчина, скоро развалится. Мне надо идти.
— Конечно, мама. Большой шершень?
— Очень.
— У Джейсона сегодня день рождения.
— Джейсона? А, у малыша. Сколько ему — должно быть, четыре, пять? Передай ему привет. Я плохая бабушка, но, во всяком случае, я существую.
— Во всяком случае, ты существуешь. Пока, мама.
— Почему ты не зовешь меня Хэриет? Пока, милая.
Изабел забралась обратно в постель; рот пересох, на языке вкус песка и пыли. Все тлен и суета. Нет ничего невозможного, но что возможно? Пусть она вырвет у жизни все, что захочет, — успех, и богатство, и личное счастье — это ничего ей не даст. Мать всегда будет далека от нее, но «с глаз долой» не обязательно «из сердца вон»; мать будет с улыбкой глядеть на ее попытки добиться победы и доказывать, что старикам лучше жить самим по себе, что в конечном итоге все достижения бессмысленны, все услады — безвкусны. Лучше умереть, быть хромым и слепым, чем узнать все это в ранней юности, как пришлось ей, Изабел.
Хомер повернулся на кровати лицом к ней.
— В чем дело?
— Не знаю.
— Который час?
— Рано.
— Где ты была?
— Звонила матери.
— О, Боже! Зачем?
— Сегодня у Джейсона день рождения.
— Что она сказала?
— Не то, что я хотела бы от нее услышать.
— А что бы ты хотела?
— «Молодец. Поздравляю. Скучаю. Почему бы тебе не прилететь повидаться со мной?» То, что говорит тебе твоя мать.
Хомер обнял ее, чтобы поскорей изгнать страхи из ее сердца. Крепко стиснул в худощавых мускулистых руках. Он весил из года в год ровно столько, сколько ему было положено весить согласно таблице, висевшей в приемной врача, по мере надобности увеличивая или уменьшая потребление калорий. В будние дни он каждое утро ехал в контору на велосипеде, каждый вечер на велосипеде же возвращался домой. Дважды в неделю он вставал раньше обычного и обегал чуть не весь Риджент-парк.
«Я бы жил вечно, если бы мог, — частенько говорил он, — но так как это невозможно, я буду жить столько, сколько смогу».
Хомер — счастливый человек, думала Изабел. — Иначе и быть не может. И спрашивала себя, каково это — иметь такую жажду жизни. Когда они занимались любовью, она пыталась перенять у него это свойство, но при ровном темпераменте Хомера то, что он имел, он держал при себе, излишков у него не было. Он соприкасался с ней только физически, предоставляя Изабел самой создавать в душе те высоты и глубины, которые казались ей тут уместными, что она и делала, и не чувствовала себя разочарованной в нем. Если кто-нибудь набрался бы смелости поинтересоваться подробностями ее интимной жизни, она бы ответила: «О, у нас полный порядок. Во всяком случае, никто из нас не ищет партнера на стороне».
