Ивонна стояла очень тихо. В ее глазах было выражение близкое к испугу. Никогда еще она не была так неуверена в себе. Ее пугало то, что сказал Стивен. Теперь ей хотелось плакать не о себе, а о нем. Она чувствовала его жгучие слезы на своей руке. Стивен — циник, гордящийся тем, что он крут и несентиментален, рыдал из-за того, что потерял ее. А ведь было время, когда она была во всю влюблена в него, когда он был началом и концом ее существования.
Просто ужасно, что все могло так обернуться. Просто невероятно, что она любит кого-то другого… кого-то столь отличающегося от Стивена. А было бы это так? Может ли она когда-нибудь так любить Форбса, как она любила Стивена, со всей опустошающей страстью разбуженной юности, тем беззаветным обожанием героя, которое она питала к нему, когда юной, неоперившейся студенткой, нашла в нем друга и учителя?
Ивонна была чуть испугана, потому что он все еще обладал способностью волновать ее, и не только вызывать жалость из-за того, что она причинила ему боль, но и давно увядшую печаль о том, что он не позволил ей разделить его жизнь.
Девушка задрожала, почувствовав навертывающиеся слезы. Она вдруг испытала неприязнь к Форбсу и поняла, что чертовски запуталась в своих эмоциональных переживаниях.
Но Ивонна ничего не сказала. Ей было нечего сказать, и ей было чуточку стыдно, что она любит Стивена недостаточно сильно, чтобы согласиться бесконечно ожидать его. Ей хотелось здорового счастья, надежной и нормальной семейной жизни, и Форбс предложил их.
И все же, по-своему, в глубине души, она все еще любила Стивена Байста…
Неожиданно Ивонна крикнула:
— Не будь таким несчастным, о, милый Стивен. Я от этого чувствую себя совершенно разбитой. Не надо!
В этом было нечто столь возвышенно эгоистичное, что задело в Стивене чувство юмора. Мимолетная слабость прошла, он поцеловал руку, которую держал, отпустил ее, встал, прошел к окрашенному зеленой краской шкафчику, вытащил носовой платок и высморкался. Затем заговорил.
— Что я за скотина! У меня нет никакого права заставлять тебя чувствовать себя разбитой. Тебе надо чувствовать себя веселой и праздничной в преддверии великолепной свадьбы. Когда она состоится?
Ивонна не ответила. Его голова опустилась. У Ивонны не было такого же чувства юмора, как у Стивена. Но ему всегда удавалось успешно отвлекать ее от мечтаний и сталкивать лицом к лицу с реальностью. Стивен был большим материалистом. Приходилось бороться с его твердостью, поэтому Ивонна постоянно ломалась первой. Ивонна любила погружаться в романтику, делать вид, будто все очень мило даже там, где ничего подобного не было. Она обладала даром фантазии. Но Стивен видел вещи такими, какими они были на самом деле, и по прошествии некоторого времени привил этот взгляд Ивонне. Она даже научилась посмеиваться над собой.
— Ни один истинный художник не удовлетворяется и не обманывается поверхностным обаянием, — говорил он. — Вот почему лучшие портретисты не просто воспроизводят лицо, являющееся маской. Они пытаются изобразить душу, скрывающуюся за этой маской.
Стивен привил Ивонне свой образ мышления, но только благодаря мощи своего влияния на нее и ее слепой веры в него. Но теперь она хотела вернуться к своим мечтам, к своему естественному состоянию, не желая вникать в суть вещей слишком глубоко и сталкиваться с неприятностями, которые часто поджидают любителей измерять глубины. Стивен говорил, что только человек, достигающий сначала каменистого дна, а потом начинающий взбираться на высочайшую вершину, находит истинную правду жизни и исступленный восторг. Но, возможно, не в первый раз думала Ивонна, у нее нет достаточных сил, чтобы нырнуть на такую глубину или подняться на такие высоты. Борьба казалась ей невыносимой. Да и с Форбсом ничего не получилось бы. Он был простым симпатичным молодым человеком, предъявившим несколько требований к ее образу мышления.
Но Ивонна была несчастна не только потому, что изменила Стивену. Она предала художника, который, как она знала, таился в ней. Ивонна представляла, что когда-нибудь наступит день, когда она устанет от легкого пути и начнет тосковать по злой сладости борьбы на стороне Стивена, какую бы цену не пришлось бы за это заплатить.
Сейчас настроение Стивена, как часто бывало, резко изменилось. В одно мгновение черное отчаяние перешло в лучезарное веселье.
Он сказал:
— Не нужно сидеть и беспокоиться обо мне, Ивонна. Ты должна быть счастливой. Я ни за что не виню тебя. За все отвечаю я. Выходи замуж за своего милого солдатика и будь счастлива, дорогая. Я даже приду и потанцую на твоей свадьбе, если мама пришлет мне приглашение. Как насчет терпения и дружбы? Да, я пожму руку жениху и буду часто приезжать к вам в гости, когда вы вернетесь из-за границы. О Боже, Ивонна — жена военного! Это просто фантастика. Но тут есть и комическая сторона. Не обижайся, если я смеюсь. Я не хочу ни над кем поиздеваться. Но это смешно, не правда ли? Такая полная, абсолютная перемена… для моей девушки. Мне нужно перестроить немного свои мысли перед тем, как я смогу привыкнуть к подобному положению дел.
Ивонна с новой обидой посмотрела на Стивена. Она предпочитала, чтобы он был таким, чтобы ей можно было разозлиться на него и обрадоваться, что ее выбор пал на Форбса… Это гораздо лучше, чем возвращение старой боли, возвращение восхищения Стивеном.
— Реальность не такая уж комичная, — произнесла Ивонна. — Хотя я признаю, что все в моей жизни изменится.
— Пойду бриться, — резко проговорил Стивен, — чтобы я напоследок не запечатлелся в твоей памяти, как грязный парень со щетиной на подбородке. Поговори со мной, пока я буду приводить себя в порядок. Расскажи мне о самом главном. Я же ничего не знаю. Я даже не знал, что ты встретилась с ним. Возможно, я даже смогу простить себе свое поведение, поскольку все происходящее вызывает настоящий шок.
Ивонна достала из сумочки портсигар. Ее нервы были на пределе. Она все еще чувствовала грусть и странную нехватку смелости, даже сознавая свою правоту, благодаря которой решилась на этот визит.
Ивонна не видела Стивена, поскольку сидела спиной к кухоньке, но слышала, как он налил в тазик воды и начал доставать бритвенные принадлежности. Вдруг ей в голову пришла мысль, как удивился бы Форбс, если бы увидел ее в такой комнате за разговором с мужчиной, бреющимся в пять часов после полудня. Конечно, Форбс не имел никакого понятия ни о Стивене, ни о ком-то другом из друзей-художников Ивонны. И не потому, что был грубым или дурно воспитанным. Форбс отличался широким кругозором, обладал чувством юмора, которое привлекло Ивонну наряду с его приятной внешностью. Но он жил в другом мире… и вырос в других условиях. И еще Форбс, благодаря своей профессии, был дисциплинированным, привыкшим к порядку человеком, всегда выглядел чистым, опрятным. Он строго осудил бы небрежный вид Стивена. Его возмутила бы эта запыленная мастерская. И Форбс ничего не знал о живописи, не интересовался вообще никаким искусством. Это был образец стопроцентного солдата. Если он и имел знания или вкус к какой-либо созидательной работе, так это только к механике. Форбс отлично разбирался в электрооборудовании и двигателях, сам собрал радиоприемник, и не существовало ни одного электрического приспособления, которое ему не удалось бы сделать. Во время поездок за рубеж он хорошо изучил восточные ковры и собрал довольно ценную коллекцию персидских ковриков. Нельзя было сказать, что у Форбса полностью отсутствовало художественное воображение. Но никогда, подумала сейчас Ивонна, он не понял бы, почему голодный и небритый человек целый день рисует посреди пыльного беспорядка. Это для Форбса недоступно.
