Закери вдохнул его в себя полной грудью. И вдруг чьи-то невидимые, но сильные руки отбросили его назад, потом кто-то изо всех сил ударил в живот. Голова закружилась, и стало тошнить. Закери не на шутку испугался.
— Черт меня дери, если это не первый сорт! Класс! Я же говорила тебе, товар отличный! — Митч вдохнула дымок следом за Закери, и глаза ее подернулись влажной пеленой, а на лице отразилось блаженство. — Хочешь еще?
Закери схватился обеими руками за стол, чтобы не упасть, и постарался внести ясность в свои спутанные мысли.
— М-м-м… может быть, потом… позже. Как здорово! — Закери заметил в темном углу комнаты софу, шатаясь добрался до нее и повалился навзничь, моля Бога, чтобы этот кошмар скорее закончился. Если родители узнают о его похождениях, не миновать скандала.
Он пролежал на этой софе всю ночь, которая казалась бесконечной. Вокруг бушевало море, до неба вздымались огромные мутные волны, а в вышине плыли легкие облачка… Вдруг все потемнело, и по небу рассыпались звезды — мириады светящихся точек. Он плыл по неспокойному морю все дальше и дальше и хотел проснуться, но не мог, потому что на самом деле не спал. «Скоро это плавание закончится, и я пристану в какой-нибудь тихой бухте», — думал Закери, отдавшись во власть волн.
Утром видение исчезло, и он смог как следует разглядеть комнату, в которой находился. Митч пропала. Закери сел на постели и обхватил голову руками. Какое счастье снова ощущать себя нормальным человеком! Боже, что он скажет родителям! А вдруг он успеет вернуться домой до того, как они проснутся? Отец никогда не встает раньше семи. Закери бросил взгляд на запястье, где у него были часы, и не обнаружил их. Они исчезли — как странный сон наяву, как Митч. Черт, ведь это подарок отца!
Закери быстро оделся, сбежал вниз по лестнице и пешком отправился домой. От бумажника тоже след простыл.
— Это лажа, а не сценарий! — Хант хлопнул пухлой папкой по столу и сердито посмотрел на Фликса. — Неужели ты и вправду думаешь, что эта писанина чего-нибудь стоит? Придется переделать все с начала до конца! — Он потушил сигарету и тут же закурил новую.
Фликс Гринберг бесстрастно выслушал его гневную речь и ответил тихим, спокойным тоном, каким взрослые говорят с капризными детьми:
— Тогда мы не уложимся в сроки, Хант. Через десять дней пора приступать к прогону. Малейшая задержка недопустима. Мы и так уже вышли за рамки сметы, а в данном случае придется платить неустойку Бобу Кларксону. Не гони волну, Хант. Нормальный сценарий.
— Пошел ты к черту! — выпалил Хант.
— Согласен, кое-что можно подправить, сократить сюжетную линию…
— Убери от меня эту пачкотню! — злобно прищурился Хант. — Знаешь, что мне в тебе не нравится? Ты умеешь не замечать то, что колет глаза. — Хант сел в кресло и нажал кнопку селектора. — Кэл, немедленно разыщи Милтона Шварца. Того парня, который писал «Душу ребенка», помнишь? Пусть оторвет свой зад от стула и едет сюда. У меня для него есть работенка.
— Ты не имеешь права действовать через мою голову. Кажется, ты забыл, что продюсер — я.
Хант вскочил с места и двинулся к двери.
— В таком случае тебе придется подыскать другого директора, — сказал он уже на пороге и громко захлопнул за собой дверь.
Выброшенный в кровь адреналин не давал Ханту заснуть этой ночью, мешал выкинуть из головы конфликт с продюсером. Хотя в конце концов Фликс согласился на доработку сценария — изошел желчью, но уступил, — однако проблема музыки для фильма до сих пор не решена. Хант прекрасно знал, что ему нужно — симфонию, пробуждающую в душе патриотические чувства, гимн победы, под звуки которого американская армия шествует по Европе, освобождая ее от фашистов. А что ему предлагает Фликс? Нечто среднее между похоронным маршем и перезвоном бубенчиков в рекламном ролике про зубную пасту. В довершение всего, придя домой, он обнаружил полную гостиную каких-то мерзавцев и среди них свою жену, которая еле держалась на ногах от выпитого.
— Дорогой, наконец-то ты пришел! — Она шагнула ему навстречу и, не рассчитав движения, чуть не упала. Хант поймал ее и крепко прижал к груди. — Ужин давно готов. Где ты пропадал?
Хант не ответил, тогда она протянула руку в сторону парня в джинсовом костюме и расстегнутой до пупа рубашке, обнажающей заросшую темными волосами грудь, который развалился на софе и всласть затягивался сигаретой, набитой марихуаной.
— Это Моуз. Знаешь его? Он собирается написать для меня пьесу. Правда, Моуз? — Парень молча кивнул. — Послушай, дорогой, Карен — вон она — сошьет для меня костюмы, а Бен напишет хвалебную статью в своей газете. Должна же я кем-нибудь стать наконец! — Джони вцепилась в лацканы его пиджака и повисла на них. Снова обретя равновесие, она с неожиданной злобой посмотрела в лицо мужу: — Пошел ты к черту со своими фильмами! Я стану звездой Бродвея!
Было время, когда Джони Келлерман вела совершенно другую жизнь. Она родилась в Небраске в семье строителя, и когда ей исполнилось пятнадцать, сбежала из дома в Голливуд, чтобы стать актрисой. Ей опротивел маленький провинциальный городок, хотелось сменить однообразную, бесцветную жизнь на другую — яркую, захватывающую. Мысль, что единственный путь к славе и богатству лежит через постели похотливых мерзавцев, начиная с курьера и кончая режиссером, не смущала Джони. Однако добиться ей удалось лишь нескольких эпизодических ролей в третьеразрядных картинах да щедрых посулов — при условии, что она заслужит особого расположения продюсера.
Тем не менее Джони не падала духом и не теряла надежду на то, что соблазнительная фигура и белокурые пышные локоны в конце концов помогут ей достичь желанной цели. Придет день, когда мир увидит в ней новую Монро, и тогда ни один жалкий осветитель не посмеет лапать ее в темном углу павильона. А в том, что пробивать карьеру приходится своим телом, нет ничего необычного — большинство поступает именно так.
Джони впервые увидела Ханта Келлермана семь лет назад на вечеринке, проникнуть на которую ей удалось с большим трудом. Он был в то время всего лишь помощником режиссера, но хваткая девица сразу почувствовала в нем способность достичь серьезных вершин в кинобизнесе, а главное, ужасно захотела с ним переспать. Джони заманила его в какую-то дальнюю комнату и фактически изнасиловала — Хант был сильно пьян, — а через шесть месяцев, когда обнаружила, что беременна, вынудила на себе жениться.
С тех пор Хант сделал блестящую карьеру, а Джони окончательно утратила надежду стать звездой. Рождение Гуса, а двумя годами позже Мэта нанесло серьезный урон ее внешности: она раздалась в бедрах, грудь потеряла былую упругость, а живот перестал быть плоским, кроме того, вокруг глаз появились первые морщинки. Теперь Джони находила утешение лишь в водке да в общении с подозрительными типами, мнящими себя кинобогемой.
