Но такие фотографии делаются не каким-то там жалким пьянчугой, бывшим фотографом, когда-то работавшим в Лос-Анджелесе.
Калеб втянул в себя воздух сквозь зубы. Он не мог примириться с мыслью, что Сиренити позировала для снимков, пригодных для целей шантажа; снимков наподобие тех, что тридцать четыре года назад уничтожили его родителей. И он набросился на нее с яростью раненого зверя.
— Наверно, все же нет, вы вряд ли имели бы большой успех в качестве порнозвезды. И нет ничего удивительного в том, что Эстерли не удалось продать этих ваших фотографий. В вас ведь нет того, что для этого требуется, не так ли?
Кровь прилила к щекам Сиренити.
— Я сказала вам, что Эмброуз Эстерли — художник.
— Можете называть его как вам угодно.
— Вы не понимаете.
— Я прекрасно все понимаю, Сиренити. Все очень просто, стоит лишь посмотреть в корень. Несколько месяцев назад вы позировали для фотографий низкого пошиба, а теперь кто-то хочет их использовать, чтобы шантажировать вас. Я считаю, что к этому, собственно, все и сводится.
— Попытка шантажа может быть успешной только в том случае, если вы уступите, — быстро сказала она. — Калеб, неужели вам безразлично, что кто-то пытается помешать нам вдохнуть новую жизнь в Уиттс-Энд?
— По правде говоря, мне в высшей степени наплевать, если кто-то хочет остановить шествие прогресса в Уиттс-Энде. Судя по тому, что вы рассказали мне о его обитателях, вашим шантажистом может быть кто угодно из этих неудачников, бежавших от нормального общества. Дело в том, что проблема эта не моя. Она ваша.
— Это вообще не обязательно должно стать проблемой. — Сиренити умоляюще взглянула на него. — Я и сказала-то вам об этих снимках лишь потому, что думала, вам следует о них знать. Я-то уж точно не собираюсь позволить какому-то шантажисту заставить меня отказаться от планов относительно Уиттс-Энда.
— Браво! Желаю удачи.
— Послушайте, я узнаю, кто послал фотографии, и поговорю с ним или с ней. Уверена, что кто бы ни был этот человек, он поступил так из страха перед переменами. Я смогу убедить его, что в Уиттс-Энде все останется в основном по-прежнему, даже если я организую эту торговлю по почтовым заказам.
— Вы собираетесь урезонить шантажиста? — спросил Калеб, пораженный ее наивностью.
— А почему бы нет? Я знаю всех в поселке. — Сиренити вздохнула. — Это мог быть Блейд, хотя я не представляю, как к нему попали снимки.
Калеб нахмурился.
— Блейд? Вы имеете в виду того жуткого типа — сервайвелиста2, о котором вы мне рассказывали? Который держит целую свору ротвейлеров и разъезжает в машине, увешанной АК-47?
— Я не думаю, что это АК-47, — с сомнением сказала Сиренити.
— Какая разница? Этот парень — чокнутый.
— С Блейдом все в порядке. Его просто надо получше узнать. Он делает чудесные сорта уксуса на травах. Думаю, они прекрасно пойдут через мой каталог.
— Этот тип смахивает на опасного параноика с идиотскими галлюцинациями. Вы сами сказали: он убежден, что некая тайная правительственная организация плетет заговор, чтобы захватить власть в стране.
— А может, это совсем и не Блейд, — успокаивающим тоном произнесла Сиренити, и что-то в ее голосе давало понять, что она привыкла иметь дело с неуравновешенными натурами. — С таким же успехом это мог быть и кто-то другой.
Калеб обнаружил, что ему не нравится, когда его уговаривают и успокаивают, словно норовистого жеребца.
— Послушайте, вам нет необходимости выяснять, кто послал эти фотографии, пока я не решу, оставаться мне или нет вашим деловым консультантом.
Бледное лицо Сиренити побледнело еще больше, отчего веснушки у нее на носу и на щеках стали заметнее. Она внимательно посмотрела ему в глаза.
— Не могу поверить, что вы откажетесь из-за этого.
Калеб поднял брови.
— Любой, кто меня знает, скажет вам, что я всегда придерживаюсь определенных критериев в деловых отношениях. И я не намерен снижать эти критерии сейчас.
У Сиренити был такой вид, будто он только что окатил ее ушатом ледяной воды. Ее глаза впервые сверкнули гневом.
— Невероятно. Я и не подозревала, что вы такой самодовольный, напыщенный ханжа.
Калеб скрестил руки на груди.
— А я не подозревал, что вы из тех женщин, которые позируют в голом виде третьеразрядным фотографам.
— Как вы смеете говорить такие вещи? Вы ничего не знаете ни обо мне, ни об этих фотографиях. — Сиренити сделала два шага назад по направлению к двери. — Знаете, Калеб, вы и в самом деле были мне симпатичны. Я думала, вы славный.
— Славный? — Проклятие, подумал Калеб. Это почему-то оказалось последней каплей, переполнившей чашу. — Вы думали, что я славный?
— Ну да. — В блестящих глазах Сиренити появилось выражение неуверенности. — Мне показалось, что вас заинтересовали мои идеи относительно Уиттс-Энда. Что вы хотите помочь. Я думала, будущее этой общины заботит вас в такой же степени, как и меня.
— Плевать мне на Уиттс-Энд. — На этот раз Калеб не стал обдумывать свои последующие действия. Он решительно направился к Сиренити.
Почти целый месяц он терпел муки неудовлетворенного желания. Утешал себя вынашиванием планов будущего романа, пребывая в полной уверенности, что Сиренити влечет к нему так же, как и его к ней. Теперь все рушилось, и сознание этого, словно когтями, драло ему внутренности.
Сиренити осталась на месте, защищая грудь прижатым к ней кейсом.
— Что вы собираетесь делать?
— Исправлять ложное впечатление. — Калеб остановился перед ней, поднял руки и, схватив ее за плечи, рывком притянул к себе. — Не хочу, чтобы вы ушли отсюда с мыслью, что я славный парень, мисс Мейкпис.
Он резко накрыл ее рот своим, смяв нежные, пухлые губы. Кипевшие в нем злость и отчаяние мгновенно выплеснулись в этом поцелуе. Он почувствовал, как Сиренити дрогнула под натиском, но вырваться не пыталась.
Несколько секунд она стояла, напряженно замерев в его грубом объятии. Она казалась скорее изумленной, чем испуганной. Калеб понимал, что разрушает нечто важное, нечто такое, что ему очень хотелось сберечь. И осознание этого толкало его на то, чтобы сделать это дело основательно. Он ведь все делал очень основательно.
Его пальцы крепче сжали плечи Сиренити. Он ощутил ее зубы, когда с силой открыл ее рот своим. Это был их первый и, без всякого сомнения, последний поцелуй. Бушевавшая у него внутри мучительная ярость перешла в неистовую страсть, потрясшую его до самой глубины.
Он хотел насытиться вкусом Сиренити, хотел навсегда оставить у себя на теле ее отпечаток, так чтобы можно было через пять, десять или двадцать лет извлечь и рассмотреть воспоминание о ней.
