До этого я окончила школу актерского мастерства, не слишком изнуряя себя учебой при этом, и то время было самым прекрасным в моей жизни. Я вращалась в обществе, которое было для меня как родная стая для волка. Здесь уже говорили не о лошадях и автомобилях, а о душе и об искусстве, о людях, их отношениях, о судьбе, о чувствах, об изобразительных средствах и прочем, что было близко моему сердцу. Здесь я была у себя дома.
Вообще, я уже в пять лет заявила, что хочу стать Петрушкой. Мама, всегда серьезно относившаяся ко всему, что я говорила, ответила: «Ну, конечно, ты им будешь; только сначала нужно вырасти».
И мы стали подводить фундамент под профессию Петрушки, которая в наши дни, кроме всего прочего, требует еще и серьезного образования — без него сегодня ничего путного не выходит. Заметьте — я ни в коем случае не хотела быть женой Петрушки!
Ведь это же скучно, она ведь всего лишь его жена, и к тому же постоянно бранится. Я вообще всегда идентифицировала себя только с мужчинами, женщины мне были как-то подозрительны. Даже Датти вряд ли можно было назвать примером для подражания.
Позднее я играла женские роли на сцене, этого вполне достаточно. А в жизни я всегда была мужчиной. Женщиной я была, впрочем, недолго — до половой зрелости, и затем позже — с Симоном, когда так глубоко погрузилась в женскость, что до сих пор не могу полностью прийти в себя от этого; впрочем, об этом еще будет речь.
Женская любовь для меня ничто. Она напоминает мне большой, открытый рот, из которого течет слюна. А свежий, чистый горный воздух, все то светло-голубое, что есть в жизни, все прохладное, стремится прочь от него.
Так или иначе, отцу как-то довелось порекомендовать меня на телевидение — вести передачи о баварской народной музыке. Я там понравилась, и вдруг на меня обрушился бешеный успех, какая-то потрясающая халява — и с нее я стала знаменитой! Все это чуть не стоило мне, правда, головы, что, впрочем, тоже было довольно забавно. Моя задача заключалась в том, что я объявляла этих фольклористов и по большей части просто стояла рядом, пока они пели свои дурацкие песни. И всего этого шума вокруг своей скромной персоны я как-то не понимала, к тому же эти жирные кухарки и бравые деды меня лично только раздражали. Я все время задавала себе вопрос: что я делаю здесь, с этими блеющими идиотами?
Мой отец на все это сказал только:
— Если бы мы в твоем возрасте зарабатывали столько денег, то были бы счастливы. Так не будь же такой неблагодарной!
И он тут же принялся устраивать мои дела и все вокруг меня упорядочивать. А, собственно, где он был раньше? Почему он за всю жизнь ни разу не вмешался в мое воспитание, которым с редким энтузиазмом занимались одни женщины? Ах, ну да, конечно, он ведь взял меня под свое теплое крылышко в этом ужасно жестоком мире шоу-бизнеса, в котором без него я, пожалуй, погибла бы! Может быть. А может быть, и нет, не погибла бы. Причем даже скорее нет, так как в этом мире я чувствовала себя довольно уверенно.
И затем от двадцати до тридцати лет я была в общем-то известна, но не тем, чем мне бы хотелось быть известной. И благодарение Господу, когти народного творчества наконец разжались. Тем временем я снялась в хорошем фильме, так, что все заметили: хоп-ля! Лена Лустиг! Глядите-ка, а она ведь может и кое-что еще, кроме как объявлять этих олухов от народной музыки!
Потом я записала несколько своих песен, впрочем, не особенно известных, это когда мне было уже под тридцать. Позже я также играла в театре. Это было совсем непросто — работать рядом с выдающимися актерами. Чтобы не потеряться на их фоне приходилось полностью выкладываться.
Слава — это палка о двух концах. Стоя в луже посреди улицы абсолютно незнакомый человек радостно орет: «О! Это вы!» — и желает автограф. Неизвестности иногда сильно не хватает.
В эти годы у меня было очень много мужчин. Я думаю, что-то около ста. И всех их я бросала — во-первых, потому что слишком свободно мыслила; во-вторых, потому что мне требовалось слишком много любви. А все эти мужчины дали мне не так уж много, кроме разве что потехи и твердого убеждения, что не стоит слишком распространяться о своих увлечениях.
Так или иначе, в свои тридцать я была довольно-таки одинока, при всем том количестве мужчин. Внешне это никак не проявлялось, это было чисто внутреннее ощущение пустоты — корабль без кормчего, дом без хозяина. Масса людей считает себя счастливыми, имея славу, деньги, любовников, не нуждаясь ни в каком внутреннем пристанище. Со мной все не так — когда за мной совсем никто не присматривает, я теряю всякое представление о границах допустимого и сама опасаюсь своего беспредела.
Поэтому я тогда мечтала, чтобы пришел кто-нибудь, кто придал бы мне нужную форму и формат, окружил бы меня изгородью, создал бы сосуд, форму которого я приму; чтобы я была нужна; чтобы мой талант не ушел в песок. Такой человек, который внес бы свежую струю в мою жизнь.
И в такой момент я встретила Янни. Это было как нельзя кстати. Янни был цепкий и упорный парень, который при помощи одного только воздуха из невозможного делал возможное. Он был наполовину эзотерик, наполовину баварец.
И уже через семь дней мы состояли в законном браке.
Все те восемь лет, что мы были вместе, мы очень плодотворно спорили. Плодотворно и вообще, и в профессиональном отношении. Зачастую спор переходил в ссору из-за того, что ни один из нас не мог остановиться. Мы могли спорить по пять часов кряду, изматываясь, как марафонцы. Спустя несколько недель после медового месяца я уже была в положении, и отец сказал:
— А я и не подозревал, что ты так консервативна, — у вас все, как в королевской семье.
В течение долгих лет я не могла забеременеть, притом что никакими контрацептивами никогда не пользовалась, а тут вдруг — пожалуйста! Видно, персы более здоровая нация, чем немцы.
Бенедикт, мой сын, это такой ребенок, каких я бы всем желала. Разумеется, мы предоставили в его распоряжение всю любовь и заботу, на которую были способны, да и гены ему достались незаурядные.
Он был очень веселый и необыкновенно умный и со временем стал походить на меня: такая же белая кожа, светлые волосы, голубые глаза. От Янни он взял разве что остроумие.
Моя мама сказал, что, как мать, я произошла не от обезьяны, а от медведя. Медведица забрасывает своего медвежонка на какое-нибудь дерево и убегает. А ему, бедняге, нужно сначала каким-то образом слезть, а затем попытаться в одиночку найти себе пропитание. И он становится самостоятельным, потому что ничего другого ему просто не остается.
К тому моменту, как мы развелись, у меня был период наивысшего подъема всех жизненных сил, акмэ. Видимо, поэтому некоторое время спустя все покатилось вниз. Ведь когда стоишь на самой верхушке, можно только спускаться. Конечно, если у тебя нет пропеллера на голове. Луна и та, достигнув полноты, идет на убыль, чтобы затем снова настало полнолуние.
