поняла. Я — старший из братьев. Родителей не стало, и тянули младших мы с Маратом. Зарабатывали неплохо, но на всех не хватало. Жили все вместе, чтобы сэкономить, так как за одного нужно было за баскетбол заплатить, другому — курсы английского, и так далее. Мы оба чувствовали свою ответственность за семью. Особенно когда потеряли маму и папу. Это нас еще сильнее сблизило. А затем, — Егор чуть скривил красивые губы, — со мной случилось это. Я выжил-то чудом. Вроде и переломанный лежал, но вдобавок любую болячку стал подхватывать — простуды, пневмонию… чего только не было. А до больницы я вообще не болел ничем, здоровье было отменное. Все эти болячки меня в больнице задерживали. Деньги шли только на меня. Марат… мы привыкли вместе делить ответственность, но неожиданно она на него одного свалилась. Ему пришлось не только младших на себе тянуть, но и умирающего брата. И работать при этом.
— Я сочувствую.
— Не стоит, это в прошлом. Я это к тому, что Марат привык чувствовать себя главным. Он как принял единоличную ответственность на свои плечи, так и не снял её до сих пор. Его здорово подкосила моя инвалидность. Если бы такое случилось с кем-то другим из братьев, возможно, было бы по-другому. Но со мной… понимаешь, я же с ним возился в детстве. Ненамного старше его, но меня отец учил костер разжигать, в лесу выживать, и так далее. А я учил Марата. Затем мы всё поровну с ним делили, вместе думали, где достать деньги, и так далее. И когда со мной случилась беда, я не сломался, а он — да. Сломался, обозлился на несправедливость, и вбил себе в голову, что нужно отомстить. Если честно, первое время я поддерживал эту идею, сам ведь ненавидел твоего отца. А потом остыл, решил свою жизнь на это не тратить. Но Марат не смог остановиться, — Егор перевел взгляд в окно, грея при этом ладони о чашку. — Каждый раз, когда мы встречались с ним глазами, я видел это — ярость. Для брата я почти покойник. За это он и отомстил. Зря он это сделал, Алика. Это неверный выбор в пользу прошлого, а не будущего. Я не выгораживать его приехал, я просто хочу, чтобы ты хоть немного его поняла. Возможно, тебе самой станет хоть немного легче от этого.
— Легче? — грустно усмехнулась я.
— Да. Легче, — отрезал он. — Надеюсь. Не бери пример с моего брата. Он горел ненавистью, и что хорошего вышло? Ничего. Вот и ты отпусти. Пусть сложно, пусть больно, но отпусти. Не ненавидь. Если любишь — попытайся простить, или не пытайся, и делай так, как велит сердце. Но не повторяй чужих ошибок. И… спасибо за какао. Как будешь готова — позвони Наташе, пожалуйста. Она волнуется, что ты пропала.
— Я постараюсь позвонить ей вечером. Не брала трубку… срываться на ней не хотела, — призналась я тихо.
— Я понял. Мне пора.
— Может, перекусишь? Или еще какао?
— Нет, — хохотнул Егор. — Спасибо, но если я задержусь, Руслан поднимется за мной. А ты, как я заметил, не особо его жалуешь.
Спорить с этим я не стала. Егор поехал по коридору, и у двери я спросила:
— Как твое лечение?
— Пока сдаю анализы. Выписали курс витаминов, уколы. Организм ослаблен, как только подлечусь, лягу на операцию.
— Я бы хотела, чтобы она была удачной, и ты встал на ноги. Искренне, — прошептала, взявшись за ручку двери.
— Я тоже, Алика. Ты представить себе не можешь, как я сам этого хочу. Пусть и забыл, что это такое — ходить на своих ногах.
— Удачи.
— И тебе, — ответил он, и выехал на лестничную клетку.
Я закрыла дверь, и медленно пошла на кухню. Телефон, лежащий на кухонном столе, вибрирует.
«Похороны завтра. Я всё организую. Зови, кого считаешь нужным. Аптекарская сто двенадцать, 13:00» — прочитала сообщение от Марата.
Сделал, всё же.
Вот только благодарить его за это я не собираюсь.
МАРАТ
Двенадцать тридцать. Алики нет, но она придет, никуда не денется.
— Зачем ты здесь? — спросил у брата.
Рус лишь молча мотнул головой. Ему Алика не обрадуется, у неё с Русом взаимная антипатия, грозящая перерасти в ненависть. Впрочем, едва ли она может ненавидеть кого-то сильнее, чем меня…
— Двенадцать сорок. Думаешь, придет?
— Да, — ответил брату.
И буквально сразу в Зал прощаний вошла Алика.
Я далеко не трус — и отец, и Егор сызмальства приучали меня смотреть своим страхам в лицо. И сейчас мне страшно, но я смотрю на лицо Алики. Боюсь увидеть искривленные при виде меня губы, сжатые зубы — всё, что выдаст в ней отсутствие любви.
Ненависть.
То, что я уже видел на ее лице, когда приходил.
А еще до ужаса страшно посмотреть в ее глаза, заметить их красноту и припухлость от слез. Но я снова вспомнил, что не трус, и посмотрел. Нет там слез. Ненависти тоже нет. Алика собрана, грустна. Она смирилась.
И она равнодушна.
— Здравствуй, Марат. Руслан, — она по очереди кивнула нам.
Сама подошла. Лучше бы… дьявол, лучше бы повела себя как истеричка! Показательно игнорировала, отворачивалась, отказывалась разговаривать. Выкрикнула бы мне в лицо проклятия. Да что угодно, что продемонстрировало бы мне её неравнодушие.
Неужели, потерял? Окончательно?
Пожалуй, я трус. В Алике нет эмоций ко мне, и я больше не могу смотреть на неё.
— Прощание в час дня. Кто-нибудь еще придет? — спросил, не глядя.
— Нет. Я одна. Тебе… вам, — поправилась Алика, — стоит уйти.
— Я не уйду.
— Это насмешка — прощаться с тем, кого сам же и…
— Я хочу быть рядом, — отрезал.
Ну же! Вспыли, закричи! Прогони меня, черт бы тебя побрал!
И снова нет. Алика не стала спорить. Ей и правда всё равно — останусь ли я на похоронах того, кого убили из-за меня, или уйду из-за проснувшейся вдруг совести.
Прощание вышло коротким. Тело я приказал привести в порядок. Знал, что Алика захочет увидеть, убедиться. Она сжала сложенные ладони Веснина, поцеловала его в лоб, и отошла.
А дальше были печь и колумбарий.
Меня не должна мучить совесть, я ненавидел этого человека! Частенько я слышал красивые фразы: «Только Бог решает, кому жить,
