Импровизированная пирамидка на столе снова начала сползать на бок, стакан вот-вот должен был грохнуться. Но Илья уже отвлекся от строительства и некому было поправить ситуацию.
— Нет, но я ведь думал, что ты — да. Наверное, даже не поверил, когда ты сказала, что тоже любишь.
— Не «тоже»! — возразила я.
— Это было красиво, но… блин! — он взлохматил волосы. — Я же не знал! Я знал, что сам мечтал о тебе много лет, а когда получил реальную и живую, понял, что ты еще лучше, чем мое юношеское представление о тебе. Но для тебя — как я мог подумать, что я для тебя нечто большее, чем случайный роман с одноклассником?
— Ну спасибо… — я не выдержала и сняла стакан с пепельницы, отставила в сторону. Стекло громко стукнулось о деревянную столешницу.
Илья вздрогнул, посмотрел на стол, перевел взгляд на меня, нахмурился:
— Пойми, я сомневался не в тебе. Я сомневался, что меня вообще можно любить. Поэтому, когда ты сказала, что нет, больше не любишь, мне, конечно, стало больно, но не сильно. Я даже испытал какое-то горькое облегчение. Знаешь — «я так и знал». Что-то вроде того.
— Прости… — настало время и мне сказать эти слова.
Я прижалась к нему, уткнулась лицом в шею, чтобы не видеть его взгляд, не понимать, как подействовали мои злые слова на него.
— Мне не за что тебя прощать, Рит… — он нашел мои губы и поцеловал горько-сладко-солено, словно не только я тайком плакала во время этого разговора. — Пойми же! Да я твоей Наташке готов каждый день хоть тысячу роз посылать за то, что сболтнула! Когда я думал, что ни для кого я не особенный, не первый, не главный, была ты. Своей любовью ты отменила все мое отчаяние отсюда и на пятнадцать лет назад.
Я сморгнула слезы. Я его понимала. Я чувствовала то же самое, когда видела его с цветами и шоколадками для Вари. Но у меня еще была надежда на будущее, на то, что во взрослой жизни появится кто-нибудь, кто меня полюбит.
И — появился. Да, в итоге мой муж меня предал, но весь наш брак он никогда-никогда не давал забыть, что ценит меня.
А Илья, выходит, прошел с этой пустотой всю жизнь.
Мальчик, которого никто не любил…
Я гладила его по волосам, целовала в лоб и не знала, не знала, не знала, как передать всю ту любовь, которой у меня было так много в мои четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, которой было так много, что я ей захлебывалась.
— Ты мой свет, Рит. Единственный свет. Не считая Мотьки. Наверное, с ним я чуть ли не в первые почувствовал, что кому-то по-настоящему нужен. Но это другое… Если я нужен тебе, если я еще не все испортил, пожалуйста, будь со мной. Прошу тебя.
— Я… — не знала что сказать. Смотрела в блестящие от влаги серые глаза, такие любимые. Теперь — по-настоящему. Теперь я точно не могла никуда от него деться. Моя любовь наконец-то была ему необходима, и это привязывало меня к нему крепко-накрепко, сильнее всех других причин. — Но…
Он прижал меня к себе, словно думая, что если мы соединимся, вплавимся друг в друга, обнимемся покрепче — все, что нас может разлучить, бессильно отступит.
— Прости. Я не знаю, что делать. И тебе никак, и мне… Мотька выразился прямо и недвусмысленно, а я не могу им рисковать. И не хочу делать выбор между вами, это… чересчур, — он снова прижал меня к себе с такой силой, будто кто-то уже пришел отнимать. — Самое время умолять о чуде. Ты веришь в бога? Потому что самим нам не справиться…
Вот так идешь на встречу одноклассников закрывать гештальты, а через полгода сидишь в кабинете генерального директора самого крупного в городе концертного зала и рыдаешь на груди у любви всей своей жизни. Кто ж знал, чем все кончится.
— Давай не будем ничего пока решать, — попросила я сиплым от слез голосом. — Я не могу. Пусть все идет как идет.
3-я попытка
Они так и продолжились — эти странные встречи у Соболева в кабинете. Украденные поцелуи, тайные свидания, лихорадочная, быстрая, жаркая любовь, пока за дверью ждут люди, которым что-то срочно от него нужно. Им всегда было что-то нужно: пришел декабрь — самая страда для развлекательной индустрии. Странно, что у нас оставались хотя бы эти минуты. Поначалу мы еще обсуждали идею снять квартиру или встречаться в гостиницах поприличнее «Французского поцелуя», но быстро стало понятно, что при наших катастрофически не совпадающих графиках — или так, или никак.
У меня была хорошая, надежная работа, как у всякой добропорядочной женщины: с десяти до семи, с понедельника по пятницу. Именно это время у Соболева было относительно свободным. Мое же свободное время начиналось тогда, когда у него заканчивалось. Логично — ведь для таких добропорядочных женщи и мужчин он и трудился.
— Зачем ты выбрала такую ужасную работу? — жаловался он, задерживаясь на последние пять минут и сотню поцелуев перед тем как расстаться. — Почему ты больше не делаешь украшения?
— Перегорела… — пожимала я плечами. Рабочий стол так и остался неразобранным — я даже прикасаться не хотела к своим последним чудовищным экспериментам.
— Могла бы пойти в стриптизерши! Отличная фактура, — Соболев вел кончиками пальцев по моей ноге от бедра до ступни, а потом повторял маршрут, легко касаясь кожи губами. — Я бы тебя взял к нам.
— О, приятно знать, что у меня всегда есть запасной вариант, — смеялась я, переворачивая его на спину и нависая сверху. Кончики моих волос щекотали его грудь, а он смотрел мне в глаза серьезно и нежно.
С Игорем пришлось, конечно, поговорить. Не помню, когда мне последний раз было так стыдно — за бессмысленный лепет по телефону, за неловкое молчание за кофе, за горько-кислую банальную фразу: «Дело не в тебе, дело во мне», которая всегда лжива, и все это знают.
А потом было стыдно за него. За его: «Повзрослеешь — поймешь. Вернешься ко мне с разбитым сердцем, и я тебя всегда приму».
Хотелось заключить договор с каким-нибудь специальным агентством, которое пристрелит меня, если я действительно попробую так сделать.
Я катастрофически не высыпалась — Илья освобождался глубоко за полночь, и это было наше редкое спокойное время, когда можно было поговорить, поужинать в тишине, просто посидеть, обнявшись и не вздрагивать от того, что посреди поцелуя вдруг раздается звонок или стук в дверь. Но чем дальше, тем реже выпадали и эти часы, и зачастую я засыпала на том самом диване, свернувшись калачиком, и так и не дождавшись, когда Илья вернется или закончит переговоры по «скайпу».
Иногда он давал мне выспаться, и я ехала на работу прямо от него. А он — домой, забрать Матвея, отвезти его в школу, поспать несколько часов и снова за мной. Сына он отвозил в школу только сам, в любом состоянии. Даже если не спал толком уже неделю — тогда брал водителя, но всегда лично.
— Мы так договорились, — объяснил он как-то раз. — Все наши отношения держатся на таких договорах, это был единственный способ начать доверять друг другу.
Иногда я мельком видела их вместе: когда ждала Соболева у подъезда. Он довозил Матвея до школьной калитки, выходил вместе с ним, ерошил на прощание волосы и смотрел, пока за ним не захлопывалась школьная дверь. Я никогда не подходила — он садился обратно в машину и подъезжал уже к моему дому.
Наверное, у нас тоже был негласный договор. Разделенная пополам жизнь — одна половина Ильи принадлежала мне, другая — его сыну, а что осталось, забирала работа.
Все реже он садился за руль сам, потому что стал засыпать в самых неожиданных местах и в самые ответственные моменты. Впрочем, как и я.
После того, как мы, встретившись наконец после безумно загруженного дня — и на его работе, и на моей, потому что декабрьские дедлайны никто не отменял, — жадно набросились друг на друга, не потрудившсь даже толком раздеться, а очнулись только под утро, полураздетые и в обнимку на диване, стало ясно, что с этим надо что-то делать.
— А у нас вообще вчера что-то было? — осторожно спросила я напрасно пытаясь разгладить руками юбку.
