Я так понимаю это твой парень, тот "человек", – и заносчиво так: – И где же сейчас этот твой спаситель? Где он был, когда тебя увозили сюда?
Открывается дверь, и в душную комнату заходят три шумные девушки. Все они говорят не на русском, и я не понимаю ни слова.
Самая яркая из них – темнокожая с пышной шевелюрой – громко над чем-то смеется, и только потом замечает меня. Смех прерывается. Они молча рассматривают меня словно диковинного зверька. И кажется мне, взгляд их не слишком дружелюбен.
– Почему они на меня так смотрят? – не сводя с них глаз шепчу Лиле. – Со мной что-то не так?
– Наоборот. Ты очень красивая. И русская. Местные любят русских девушек, а Нинель не выносит конкуренток. Кстати, можешь говорить громче, они ни черта не понимают по-нашему.
Да уж, если это Нинель и есть, то просить ее отнести весточку на волю бессмысленно.
Голова буквально разрывается от свалившихся событий, я до сих пор не могу поверить в реальность происходящего. Мысли о Дамиане я стараюсь не культивировать, не разрешаю себе углубляться в воспоминания. Все это неминуемо меня расклеит, а потерять контроль сейчас, в данной ситуации – категорически нельзя.
Что за чушь, что отсюда нельзя выйти? Здесь же наверняка есть дверь! Кто меня остановит?!
– Где мои вещи? – не обращая больше внимания на девушек, спрашиваю у Лили. – При мне должна была быть сумка. Коричневая такая с бежевыми кожаными вставками.
– Ничего не было. Скорее всего забрали, они все забирают.
Нинель спрашивает что-то у Лили, та отвечает ей, называя при этом мое имя. И так как я все равно ничего не понимаю, осматриваюсь по сторонам. Ну и дыра! А этот запах… Это и раздевалка, и спальня, и еще черт знает что.
Как здесь вообще можно жить! А ведь здесь живут...
Поступок Артемия просто не укладывается в голове. Но меня же будут искать! Мама, Игнат в конце концов. Дамиан…
И тут вспоминаю о записке, где прошу дать мне время побыть одной. Я сама написала ее, собственной рукой. Чем облегчила работу Артемию. Уж ее-то он вряд ли уничтожил.
Где бы я ни была – я обязана отсюда уйти! Немедленно!
– Эй, ты куда это? – кричит мне в спину Лиля, но я уверенно иду к выходу и распахиваю дверь, которую девочки за собой на потрудились закрыть на ключ.
В темном коридоре темно, душно и пахнет едва ли лучше, чем в той, что я покинула. Наобум открываю первую попавшуюся дверь и перед глазами предстает убогое зрелище – ужасающего вида душевая, с выбитой на полу плиткой, капающей лейкой и плесенью по углам. На пластиковых сушилках криво висят скрученные не первой свежести полотенца, а из переполненной корзины для белья торчит лямка алого бюстгальтера.
Не без облегчения захлопываю дверь и иду дальше, замечая, что за каждым моим шагом следит красный "глазок" камеры. Да и плевать, пусть смотрят, кто бы они там ни были.
Дергаю ручки еще двух дверей – заперто, а потом поворачиваю за угол и вижу… окно, занавешенное пестрой тканью.
Подрываюсь к нему, рывком отодвигаю тряпку. Солнечный свет бьет по глазам, так, что даже больно. Щурясь, делаю козырек из ладони и прислоняюсь носом к пыльному стеклу: какие-то палатки, натянутые на палки выцветшие шатры. Банки со специями на деревянных стеллажах, рассыпанные по лоткам орехи и восточные сладости, над которыми кружит рой то ли мух, то ли ос. А еще куча людей. Они шняряют вдоль рядов, берут с прилавка фрукты, мнут, очевидно прицениваясь.
Это рынок! И судя по простой одежде толпы – рынок для местных. Не дорогой туристический, а обыкновенный, где коренные жители Стамбула покупают себе продукты.
Я слышу гул за стеклом: голосов, жужжание мопедов, крики местных зазывал и звуки перемешанной восточной музыки из каждого шатра.
– Эй! Эй, я тут! – колочу ладонью по стеклу. Сразу на ним ржавая решетка, поэтому даже не предпринимаю попытку открыть или разбить. – Эй! Кто-нибудь меня слышит?!
– Ты чего делаешь, дура! – рука Лили грубо хватает меня за подол платья и оттягивает от окна. Затем соленая пропавшая сигаретами ладонь закрывает мой рот. – Не ори, нам всем из-за тебя достанется!
– Пусти! – мычу в ее руку и пытаюсь пнуть. – Я здесь не останусь! Ни за что!
Лиля поворачивает меня на себя и, кажется, ей действительно страшно.
– Ты свихнулась? Если увидит Эмин – тебе крышка! Молись, чтобы он куда-нибудь вышел.
– Да плевать я хотела на вашего этого Эмина! Вы все здесь ненормальные, раз безропотно слушаетесь каких-то уродов. Вы не пленницы и за это, между прочим, сажают! Ни на секунду здесь не останусь!
Решительно разворачиваюсь и едва не врезаюсь в торчащую из расстегнутой рубашки мощную грудь какого-то амбала.
Высокий, статный и не могу не отметить – опасно красивый. Никогда не любила турецкие сериалы, но вот этот запросто сошел бы за главного героя, утонувшего в беззаконии главу какого-нибудь картеля.
Мяслянистые черные глаза с внимательным равнодушием окидывают меня с головы до ног. Но это такое равнодушие, от которого становится не по себе.
– Это Эмин, – шепчет вмиг притихшая Лиля. – Доигралась.
Мужчина что-то спрашивает у Лили на турецком языке, она – растерянная и какая-то вмиг поглупевшая, явно с натугой подбирая слова, отвечает, а затем больно щиплет меня за бок, намекая, наверное, что зверькам пора немедленно возвращаться обратно в свою клетку.
Но я стою на месте и не думаю ретироваться. Я на удивление полна сил, пусть наверняка ложных. Сил, которые активизировались дабы заглушить душевную боль. Чтобы думать о чем угодно, но только не о том, что увидела за дверью спальни Ийи.
– Идем, – шепчет он, толкая, – не нарывайся. Он сильно недоволен твоим поведением.
– По нему незаметно.
– По нему никогда ничего не заметно. Но я тебе говорю – с ним лучше не спорить. Пошли.
– Если и уйду, то только отсюда. Совсем. И направлюсь прямиком в посольство, – и зло оборачиваюсь на мужика: – Вы привезли меня сюда силой и не имеете никакого права здесь держать! То, что вы творите – незаконно!
Он смотрит на меня абсолютно нечитаемым взглядом и молчит. То ли он меня не понимает, то ли понимает, но не имеет желания
