Он склоняет голову набок.
— Твой живот? Ты съела что-то испорченное? Вирус подхватила?
— Рен. Расслабься.
Правда в том, что колющие спазмы мучили меня с прошлой ночи, резкие и постоянные. Последнюю неделю я также чувствовала себя ноющей скрипучей тушкой. Месячные вот-вот должны начаться, так что неудивительно. Так намного проще изобразить дискомфорт. Потому что я правда испытываю дискомфорт, просто обычно это не помешало бы мне работать. Когда живёшь с хронической болью, привыкаешь жить сквозь эту боль. Ты просто живёшь свою жизнь, пока не свалишься. А потом поднимаешься, переходишь на другие лекарства и пробуешь снова.
— Это… по женской части, — говорю я ему.
Он заметно расслабляется.
— О. Окей. Знаешь, я не щепетильный, Фрэнки. Ты можешь сказать, что у тебя спазмы и месячные.
Я смотрю на Рена, чей настрой восторгает меня и немного удивляет. Это естественная функция организма. Я не понимаю, почему мы должны прятать это за эвфемизмами. Но я давным-давно запомнила, что люди ожидают такого, особенно мужчины. Приятно понимать, что с ним не придётся вести такую игру.
— Ладно. Да. У меня ужасные спазмы, и меня аж тошнит. Я поеду домой, — на краткое мгновение встретившись с ним взглядом, я переплетаю наши пальцы, следя, чтобы этот жест оставался скрытым от всех в коридоре. — Удачи сегодня. Или хет-трик, или ничего, Бергман.
Он улыбается.
— Как всегда, я могу лишь обещать, что сделаю всё возможное.
Это ли не правда? Мы все только на это и способны. И лишь немногие из нас могут это признать. Когда я отпускаю его руку и начинаю отворачиваться, Рен зовёт меня по имени.
— Да?
Шагнув ближе, он понижает голос.
— Могу я сегодня заглянуть в гости?
— Ну типа… как я и сказала, я могу быть не в состоянии для чего-либо.
— Я это знаю. Просто хочу побыть с тобой.
Моё сердце совершает пируэт в груди.
— О. Ну, конечно, ты можешь приехать. Но давай начистоту. Моя кровать — отстой в сравнении с твоей. Давай встретимся у тебя после игры?
Рен открывает рот, затем медлит и вежливо улыбается одной из координаторов команды, проходящей мимо. Когда она уходит, его взгляд возвращается ко мне.
— Поезжай туда прямо сейчас. Полежи в ванне, которая прилегает к моей комнате, расслабься. Хорошо?
— Хорошо, — наши взгляды встречаются, и Рен стискивает челюсти. Я знаю, что ему хочется обниматься. Целоваться. У него есть привычка покачиваться вместе со мной в его объятиях, и это не только мечтательно, но и успокаивает. — Пока, — шепчу я.
Он сжимает мою ладонь, затем отпускает. И я ухожу с противным тянущим ощущением внутри, которое растёт с каждым шагом. Мне не нравится оставлять его, не поцеловав на прощание.
«Ты кто вообще?»
Хороший вопрос. Что-то во мне меняется буквально спустя неделю этого маленького эксперимента, в котором я еле как приоткрываю железные ставни своего сердца и впускаю кого-то внутрь. Что-то во мне хочет не просто слегка приоткрыть эти двери, а просто гостеприимно распахнуть их настежь. Это что-то хочет доверять любви и сказать вселенной «покажи худшее, на что ты способна».
Потому что нет сомнений в том, что вселенная так и сделает.
***
Итак. Встреча с родителями Рена вживую оказалась куда более стрессовой, чем я думала. Я чувствовала себя каким-то подростком, который попался за поцелуями в подвале. Они не знают, что я боготворила ошеломительное тело их сына, пока желание направляло мои ладони. Они не знают, что он готовит мне булочки с корицей по рецепту его матери и целует в лоб каждое утро, когда вручает мне кофе. Они не знают, что я так много раз приправляла его имя ругательствами, когда он заставлял меня рассыпаться на куски.
И если у меня есть право голоса, они никогда не узнают.
Я также чувствовала себя чуточку неловко, потому что тайком взяла номер Зигги из телефона Рена, написала ей сообщение и спросила, не возражает ли она против моей идеи, которую я просто презентовала как возможность ненадолго избавить её от родителей и поговорить по душам между нами, девочками. Пусть идея родилась из желания наконец-то затащить родителей Рена на чёртову игру, я правда хочу подружиться с Зигги, дать ей немного ободрения, в котором я сама нуждалась, когда впервые получила диагноз. Я пытаюсь наладить контакт не только из-за головокружительных чувств к Рену, но так же из-за искреннего беспокойства за Зигги и желания узнать её получше.
Далее пришлось позвонить миссис Бергман, объяснить, что я хороший друг Рена, знакома с Зигги и хотела побыть с ней как другая женщина с аутизмом, поговорить о наболевшем. Я сказала ей, что Рен не знает, и я хочу удивить его присутствием родителей на игре. После этого миссис Бергман весьма насторожилась. Я сказала, что она может спросить обо мне у Уиллы и Райдера и перезвонить мне.
Она позвонила буквально через десять минут и говорила уже куда дружелюбнее.
Видите, мы с Уиллой подруги. Кто бы мог подумать.
Когда я добралась до прекрасного дома детства Рена (воплощение просторного спокойствия, море кремово-белых стен и натуральной древесины), казалось почти сюрреалистичным соотнести голос его матери с лицом, увидеть глаза и скулы Рена в её чертах. Затем приветствие его отца с раскатистым голосом и широкой улыбкой, которые он точно передал Рену вместе с волнистыми медными волосами и широким, крепким телосложением. Я так нервничала, что мои ладони сделались скользкими от пота, а сердце колотилось о рёбра.
Но как только они ушли, большая часть тревоги ушла с ними, оставив лишь нервозность из-за желания помочь Зигги и наладить контакт.
Она уставилась в телевизор, смотрит хоккейный матч. Взглянув на экран, я сразу выделяю Рена. Выше остальных, проносится мимо вратаря. Прядь рыжеватых волос выглядывает из-под шлема.
— Я хочу, чтобы однажды у меня получилось пойти, — тихо говорит она. — Я вижу, ему грустно, что я никогда не прихожу. Что я делаю практически невозможным, чтобы мама и папа приходили.
Я не отвечаю сразу же. Я не знаю всего случившегося, Рен только упомянул, что в какой-то момент состояние Зигги было опасным. Похоже, лучше просто дать ей время выговориться и переварить всё, особенно когда я не знаю деталей.
Я не трогаю Зигги и даже не сажусь слишком близко. Я понимаю, что ей это не нравится. С момента, как я переступила порог, она держалась на расстоянии минимум пары метров. Её родители также не стали обнимать её на прощание, только поцеловали в лоб и ушли.
Так что вместо этого я расположилась через два места от неё на диване, который столь огромен, что диван Рена в сравнении кажется игольницей. Уютно устроившись под одеялом, я большую часть времени смотрю в телевизор, хрустя попкорном и проклиная эти спазмы.
— Что именно мешает тебе пойти? — наконец, спрашиваю я.
Она смеётся, но смех звучит пустым.
— Всё. Толпы. Шум. Освещение. Даже дорога туда. Дорожный трафик вызывает у меня клаустрофобию. Мне ненавистно просто сидеть там. Когда мы в последний раз застряли в пробке, я выпрыгнула из машины и прошла последние 400 метров пешком. Мама перепугалась.
Это заставляет меня издать хрюкающий смешок.
— Эх. Тут я не могу тебя винить.
Зигги косится в мою сторону, её ярко-зелёные глаза, в которых я теперь узнаю копию глаз Райдера, пронизывают меня.
— Как ты это делаешь? — спрашивает она.
Я приподнимаю брови. Я сказала миссис Бергман, что у меня аутизм, но Зигги я не говорила. Потому что она не говорила мне, и я не хочу на неё давить.
— Делаю что?
— Ты аутист, — говорит она буднично. — Как и я.
— Рен тебе сказал?
Она кивает.
— И тебе он сказал про меня.
Туше.
Уставившись на свои ладони, она бормочет:
— Он сказал, что я могу поговорить с тобой, если захочу.
— Ну, — говорю я со стоном, ёрзая на диване и пытаясь уставиться поудобнее. — Он прав. Это так. А ты хочешь поговорить?
Зигги поднимает взгляд, снова смотря в телевизор.
