меня в животе порхают бабочки. — Ты действительно самая лучшая. Ты знаешь это?
Я ничего не отвечаю, только натянуто улыбаюсь и целую его в ответ.
Он тянется к приставному столику, чтобы взять горсть салфеток, и не спеша вытирает меня. Когда он закончил, то рухнул рядом со мной, откинул одеяло и укрыл нас обоих. Я прижимаюсь к его груди, и мы лежим так некоторое время. И только когда я думаю, что он уснул, он начинает говорить.
— Хантер не помнит то зеленое платье, а я помню. И ты смотрела на меня.
— Я смотрела на тебя?
— Да, ты первая посмотрела на меня, — отвечает он осторожно, как будто это трудно признать.
Я помню это, но никогда не говорила об этом Хантеру. Когда он спрашивает, я говорю ему, что не помню, как он стоял и смотрел на меня, но я помню часть того дня. Я помню Дрейка. Но Дрейк никогда не преследовал меня. Он даже почти не смотрел на меня, когда Хантер заговорил со мной.
При воспоминании об этом у меня на глаза навернулись слезы. Но следующие слова из уст Дрейка режут меня как нож.
— Я думал, что ты самая красивая девушка, которую я когда-либо видел, но я бы никогда не пошел за тобой. Не из-за Хантера, а потому что мне не нравились такие девушки, как ты.
— Такие девушки, как я? — спросила я, сохраняя ровный голос.
— Слишком хороши для меня. Слишком умные, красивые и милые.
— Дрейк, — говорю я, глядя на него со слезами на ресницах.
— Я рад, что он поступил так. Я горжусь им за то, что он поступил с тобой правильно.
Я верю его словам, но вижу боль в его глазах, когда он шепчет их. И я не знаю, что ответить. Я хочу сказать ему, что люблю его — что я всегда любила его, так же сильно, как Хантера, и точно так же, но я не уверена, что это признание поможет сейчас.
— Я знаю, ты думаешь, что я просто шлюха, которая никогда не хочет остепениться, но я всегда хотел иметь такую жену, как ты, Изабель. А недавно я понял, что мне нужна только ты.
Еще одна слеза скатывается по моему лицу и падает на его руку. Я теряю дар речи, глядя ему в глаза. Понятно, что слов не осталось, поэтому он целует меня в лоб и закрывает глаза, быстро погружаясь в сон, а я лежу и впитываю в себя его пьяные признания, запечатлевая их в памяти, где они останутся навсегда.
Хантер
Мои сны искажены и беспокойны. Сначала я ищу его в темноте, но мои руки находят не тех людей. Под моими пальцами чужая плоть, а я хочу найти лишь того, кого мое тело знает наизусть. Каждый раз, когда мне кажется, что я нашел его, он ускользает.
А когда в кромешной тьме комнаты мне удается взять его в руки, я чувствую, как веревка прижимается к его коже, но она слишком туго обмотана вокруг него. Она мешает ему двигаться и дышать, и я начинаю паниковать, пытаясь найти конец веревки, чтобы развязать его. Он шепчет мое имя, зовет меня.
Хантер, ты ли это?
Хантер, вытащи меня из этой штуки.
Хантер, помоги мне.
Но я не могу ему помочь. Как бы я ни старался, я бесполезен. Единственное, что меня сдерживает, — это моя собственная глупая гордость и страх. Почему я не был более внимателен на этих семинарах? Почему я постоянно ускользал по своим делам? Я должен был быть там.
Теперь Изабель развязывает его, и уже не так темно. Она распутывает его узлы, как будто это самая простая вещь. Почему я не мог этого сделать? Она смотрит на меня с мягким нетерпением на лице — не со злостью, потому что понимает, что это не моя вина. Но как долго она будет облегчать мне задачу? Как долго она будет позволять мне лажать, прежде чем ей надоест?
Когда она развязывает Дрейка, он идет к ней. Они прижимаются друг к другу, пока я смотрю, но это уже не то, что было раньше, когда наблюдение за ними возбуждало меня. Теперь я просто чувствую себя одинокой.
Кто-то отталкивает меня от них. Это мудак из клуба в Остине, и он бьет кулаком по моему лицу. Он продолжает бить меня до тех пор, пока не перестает быть тем человеком — теперь он мой отец.
И я знаю, почему он меня бьет. Он знает. Он узнал, что мы с Дрейком делали в темной комнате того клуба, и ухмылка на его лице полна отвращения и ненависти. А я тону в его разочаровании. Я все равно никогда ему не нравилась, и, возможно, именно поэтому. Может быть, он всегда это знал.
Его удары сопровождаются словами, похожими на оружие — пидор, педик, киска. Я просто позволяю ему бить меня. Я не сопротивляюсь и не пытаюсь его остановить. Как и слова, я позволяю ему поносить меня тем, что должно причинить мне боль, — его кулаками и оскорблениями.
Но когда он вбивает меня в землю, пока я не остаюсь лишь куском разорванной плоти на полу, я понимаю, что ничего не чувствую. Удары не причиняют боли. И имена тоже.
Они проходят сквозь меня, как будто меня бьет призрак. Потому что он и есть призрак. Даже за пределами могилы этот печальный старик, который много лет назад спился до смерти, пытается причинить мне боль. Но он не может, больше не может.
И вот так он исчез. Я лежу на полу в богато украшенной комнате в Новом Орлеане, где все изменилось, и в моем видении появляются их лица. Они призывают меня встать. Они обнажены, и я тоже, но я слишком парализован тем, что сделал со мной отец, и не могу пошевелиться. Даже если на моем лице нет ни капли крови, я лежу так, словно истекаю кровью.
Вставай, детка. Иди к нам в постель.
Ее голос звучит так реально, что я удивленно распахиваю глаза. Подняв голову с подушки, я оглядываюсь в поисках ее, но комната пуста. И моя кровать тоже. Схватив с тумбочки телефон, я проверяю время: 8:22 утра.
Встав с кровати, чтобы найти ее, я обнаруживаю, что гостиная и кухня пусты. И когда я понимаю, где она, я замираю. Что я найду, если пойду в его комнату, и как я
