Конечно, Никитка устал. Минуты три он изо всех сил таращил глаза и вслушивался в байки про порог выносливости, которые Матвей излагал ему, пока он надевал пижаму и накрывался тяжелым лоскутным одеялом. Но как только голова его коснулась пестрой наволочки на большой пуховой подушке, ресницы у него словно клеем стянуло.
– Я все слу-ушаю... – пробормотал он. – Все-все...
Матвей выключил свет и вышел из горенки, в которой устроил Никитку. Себе он постелил в комнате, где топилась печь. Свет он здесь зажигать не стал: луна светила ярко, ее было видно даже сквозь ситцевые занавески. Да и любые действия, которые он мог бы сейчас совершить, были слишком простыми, чтобы для них требовался другой свет, кроме лунного.
Чувство неловкости, едва ли не страха, которое возникло от прикосновения к хрупкому и редкостному детскому миру, совсем прошло. Теперь, когда Никитка не задавал ему трудных вопросов и не смотрел взволнованными глазами, Матвей с удивлением понял, что ему не хватает и вопросов этих, и взгляда. Все это было гораздо лучше, чем мгновенно обступившее его одиночество.
«И правда, как Кай без Герды», – со страхом мельк-нуло в голове.
Он сел на табуретку у стола, зачем-то выдвинул скрипучий ящик. По комнате сразу распространился странный запах – тонкий, непонятный, но вместе с тем волнующе ощутимый. Он перебивал даже стойкий запах яблок, который стоял здесь всегда. Матвей включил настольную лампу и выдвинул ящик подальше.
В ящике лежали какие-то разноцветные лепестки и деревянные бусы. Присмотревшись, Матвей понял, что лепестки – это маленькие пестрые заколки. Их было много – он зачерпнул их, как воду, и они нежно, как вода, потекли у него между пальцев. Он поднес их к лицу: показалось, что от них-то в самом деле, как от цветочных лепестков, и исходит этот странный, томящий запах. Но заколки ничем не пахли. Запах шел от деревянных бус, Матвей понял это, как только взял в руки и их тоже.
Бусы были сделаны из можжевельника. Давным-давно, в детстве, Матвей поехал с мамиными родителями в Ялту, в пансионат Академии наук. Когда пришло время возвращаться в Москву, он долго бродил по ялтинской набережной, размышляя, что и кому привезти в подарок. Тогда-то он и увидел на сувенирном лотке, который стоял прямо под сделанной в виде слоновьих ушей ротондой, такие вот можжевеловые бусы из шариков разного цвета, от темно-коричневого до молочно-белого. Но главным в них был не цвет, а запах. Свежий, тонкий, он почему-то казался тревожным и вместе с тем неодолимо притягательным. Матвей не решился тогда купить такие бусы ни маме, ни Антоше. Наверное, именно из-за необъяснимой тревоги, которая от них исходила. Но запах, оказывается, запомнил навсегда.
Точно такой запах – надломленной ветки – шел от можжевеловых бус, которые лежали сейчас у него на ладони. И чувство тревоги, смешанной с неодолимым притяжением, было точно таким же.
«Это что такое? – растерянно подумал Матвей. – Откуда здесь все это?»
Ни мама, ни Антоша никогда не носили таких смешных и нежных заколок, и бус таких у них, кажется, не было. Или просто он не знал?
Но только Матвей подумал, что мог и не знать подробностей про мамины украшения, как сразу же догадался, кому они на самом деле принадлежали. Ну конечно, мама ведь писала ему в армию, что эта их Маруся однажды жила в Сретенском! Зачем, почему, этого Матвей не запомнил, потому что ему не хотелось думать про эту девочку и помнить о том, что она вообще была.
Он бросил бусы в ящик и резко задвинул его. Но запах не исчез – остался на ладони, как живое прикосновение. Матвей потер ладонь о щеку, чтобы избавиться от этого ощущения, но и это не помогло: тревожный можжевеловый запах, наоборот, стал чувствоваться совсем близко. Как будто и не на щеке даже, а где-то... Да черт его знает где! В душе, что ли?
– А сейчас мы по какой аллее идем, Печальных Вздохов или Счастливых Встреч? – тяжело дыша, спросил Никитка.
После двух часов лыжной прогулки он еле переставлял ноги, но вопросы задавал с неизменной, не зависящей от усталости частотой.
– А ты как думаешь? – сказал Матвей. – Какое у тебя на этой аллее настроение?
– Счастливое, – ни на секунду не задумавшись, ответил Никитка.
Ноги у него подкосились, и он шлепнулся в снег.
– Значит, это аллея Счастливых Встреч.
Матвей протянул лыжную палку. Никитка схватился за нее и встал на ноги.
– А откуда ты знаешь? – тут же спросил он. – Твоя бабушка тебе объяснила, чем они друг от друга отличаются, да?
– Не объяснила. Просто, по-моему, аллея, на которой когда-то были счастливые встречи, всегда будет отличаться от той, на которой были печальные вздохи.
– Ну да! – недоверчиво сказал Никитка. – И через сто лет?
– И через сто. И через тысячу.
– А почему ты так думаешь? – В Никиткином голосе все же звучало сомнение. – Ты где-нибудь про это читал, да?
– Нет. Я, честно говоря, раньше ни про что такое вообще не думал.
– А когда подумал?
– Здесь и подумал. Когда мы с тобой стали по этому парку бродить.
Антоша действительно не рассказывала ему, как распознать в заброшенном помещичьем парке аллеи, которые когда-то назывались Аллеями Печальных Вздохов и Счастливых Встреч. Да она и сама не знала, что это были за названия, существовали они всегда или их в войну придумали сретенские девчонки, когда бегали в этот парк на свидания к летчикам из стоявшего близ деревни полка.
Сейчас аллеи едва угадывались под снегом – вернее, и вовсе не угадывались, только были обозначены прямыми рядами старых лип. В глубине парка темнели стены помещичьего дома; два уцелевших флигеля казались раскинутыми по земле крыльями усталой птицы. Большой полуразрушенный монастырь, четыре башни которого высились за Красивой Мечей, недавно начали восстанавливать, а до помещичьего дома и парка, видно, руки еще не дошли.
– Твой прадедушка Константин Павлович жил в этом парке, да? – созрел для очередного вопроса отдышавшийся Никитка.
Матвей засмеялся:
– Как бы он в парке жил? Белка он, что ли? По-моему, он сюда просто приезжал, когда был маленький. И не в поместье, а в деревню. Там у его деда дом был, вот этот, в котором мы сейчас живем. Не у того деда, который Ермолов, а у другого, по материнской линии, который крестьянин. В общем, тут родовое гнездо, а подробностей я не знаю.
Матвей в самом деле не слишком интересовался перипетиями семейной истории. Он смутно чувствовал, что в ней происходило что-то нелегкое, может быть, даже мучительное, а потому не хотел вникать во все эти древние сложности – своих хватало. В конце концов, в какой семье их не было во времена бесконечных войн, революций, опять войн?..
