Нет, и впрямь хорошо Женька держится. Про Дениса – ни слова, будто и не было его. Хочешь не хочешь, а так и тянет избито-литературно посомневаться – был ли, мол, вообще мальчик-то? Может, мальчика-то никакого и не было? Хотя иногда на девчонку накатывает, не без этого. Встанет вдруг у окна, прижмет ладошки ко рту, вдохнет сильно, а выдохнет тихо так, тяжко, будто со стоном. Лучше в такой момент и не подходить, и не трогать… Лучше отвлечь пустым разговором. О проклятой жаре, например.
Да, она проклятая. Да, жутко невыносимая. Но потихоньку, для себя, можно и признать, что есть в ней одна положительная сторона – все силы организма расходуются на самосохранение, и ни одной вредоносной мысли он в голову не допускает. Вспыхнет где-то в глубине горькая мысль-досада и тут же расплывается маревом. И снова голова пуста, духотой и запахом дыма наполнена. И память тоже в холодное подполье ушла, на замок закрылась. Все. Потом, потом, мол, будешь по полочкам боль-досаду раскладывать. А сейчас не надо. Сейчас просто выживать надо. Может, пока в аду выживаешь, и боли никакой не останется?
Но бывает момент – не срабатывает организм самосохранением. Не успевает просто. Например, когда телефон вдруг зазвонит. И доставать его страшно – а вдруг опять тот звонок, из пережитого, из боли-досады, и сразу нутро вздрагивает, взвивается паникой. Хотя чего ему вздрагивать, интересно? Уже все ответы на те звонки дадены, однобокие, вымученные, силою из себя вытолкнутые – нет, не передумала, не звони больше…
Или, например, на улице взгляд возьмет и уткнется в большую черную машину. Да мало ли таких машин в городе, господи ты боже мой? Почему надо сразу паниковать, вбегать сломя голову в двери первого попавшегося магазинчика и стоять там какое-то время в полуобморочном состоянии, пугая вежливых продавщиц? И не раз, и не два получалось вот так шарахаться. Даже название внутри для этого испуга созрело – чувство Большой Черной Машины. Смешно.
Начало июля, середина июля, конец июля… Жара. Она никогда не кончится. Никогда. Все умрут, а жара останется. Сама по себе. Несбывшаяся любовь, досада, боль, чувство Большой Черной Машины проплывут над ней белым облаком и исчезнут, а она останется…
Ей приснилось, будто за окном дождь идет. Сильный, могучий поток, прошитый толстой серебряной нитью. Открыла глаза, осмотрелась, вдохнула запах свежести, подскочила с постели к окну – дождь! Господи ты боже мой, дождь, настоящий! И небо заволокло синими тучами, и ветер дует сырой, холодный, и такая праздничная за окном хлябь разверзлась – хоть дыши, хоть пляши! Счастье-то какое – дождь, воскресный подарок! Наконец-то!
Стояла у окна, пока не замерзла. Надо же, как странно слово звучит – замерзла! И ощущение само по себе приятное – замерзнуть. По крайней мере, вполне исправимое, когда им достаточно насладишься. Можно, к примеру, музыку включить и утренней гимнастикой заняться, заодно и согреться. А что? Очень даже кстати. Пора возвращаться к милым прежним привычкам…
Весело поеживаясь, нажала на кнопку музыкального центра, встала посреди комнаты, ожидая сопровождения… Жаль, мелодия медленная. Хотя и знакомая. Боже, что он там поет?
…Всюду принципы невмешательства,
Вместо золота плавят олово,
Но есть приятное обстоятельство
Я люблю тебя, это здорово…
Нет, ну кто, кто его просит?! Зачем он про это… поет? И не поет, а будто до ее боли рукой дотрагивается – давай, давай, выходи наружу…
…В царстве глупости и стяжательства,
Среди гор барахла казенного,
Есть приятное обстоятельство…
Да заткнись ты уже, наконец! Вот она, боль, встала рядом, в глаза смотрит… Я выключу тебя, не надо, не пой больше! И без гимнастики обойдусь, если так!
А за окном по-прежнему дождь. Капли разбиваются о подоконник, мелкие брызги летят в лицо. Из прихожей дверной звонок – резкий, требовательный. Кто это может быть в такую рань?
Женька прошлепала босыми ногами в прихожую, открыла. Странные какие звуки оттуда доносятся, то ли смех, то ли слезы. Что там происходит, интересно?
Они стояли, обнявшись так, как обнимаются идущие на казнь, – мертвой последней хваткой. Женька и Денис. Лицо у парня мокрое, бледное, губы сжаты судорогой, глаза прикрыты. О, а вот и увидел ее, стоящую в дверях, удивленно на них взирающую. Дрогнул всем телом, еще плотнее прижал к себе Женьку, заговорил отрывисто:
– Я никуда больше не уйду, Лина Васильевна! Если я уйду, то вместе с Женей! Я люблю ее, люблю!
– Да ради бога, кто же тебя гонит…
– Я работать пойду, квартиру будем снимать, и наплевать нам на всех, слышите?
– Да слышу, слышу… Ты бы хоть рубашку снял, она мокрая вся. Простынешь.
Он лишь глубоко вздохнул да передвинул мокрую лапищу на Женькин затылок, покрывая его, словно шапкой. Женька всхлипнула, поерзала затылком у него под рукой, будто устраиваясь удобнее, потом привстала на цыпочки, еще сильнее сомкнула руки-плеточки у него на шее, зашептала что-то горячо в ухо. Губы у парня дрогнули в счастливой улыбке, потянулись к Женькиным губам…
Пришлось уйти, оставить их одних. А за окном по-прежнему лил дождь, все больше и больше распаляясь. Будто яростно требуя от нее чего-то. Стучал кулаками-каплями по подоконнику, приговаривал голосом Павла – ну, давай же, делай что-нибудь со своей болью! Может, никакая это и не боль вовсе, глупая ты Малина Смородина! Разве можно называть болью… любовь? Думай, Малина, думай!
Не будет она ни о чем думать. Зачем? О чем же тут думать, когда… когда есть просто любовь. Действительно, а как же любовь-то? Не надо ни о чем думать, и вопросов глупых самой себе задавать не надо. Надо вот так, как они… Как Женька, как Денис… И наплевать ей на всех, слышите?
Так. Скорее. Джинсы, кроссовки, ветровка. Ах да, умыться-причесаться еще. Все. Скорее, скорее. Ни минуты больше нельзя ждать…
Парочка все еще была в прихожей. Целовались так, что, похоже, и не заметили ее, мимо них прошмыгнувшую. Выйдя под дождь, спохватилась – зонт забыла взять. Ну, да ладно, не сахарная. Бегом пробежала через двор, вылетела на проезжую часть, отчаянно голосуя. Первая же машина остановилась с визгом. Пусть обругали. Зато повезли…
Железная витая калитка приоткрыта. Наверное, Анна Николаевна забыла запереть. Темный, мрачно терракотовый от дождя гравий.
Кнопка звонка на двери. Защелкали, зазвенели позывные там, внутри дома. Шаги. Шаги… И голос. Его голос. По телефону с кем-то разговаривает…
– …А я тебе говорю – убирай свою дурацкую плотину! Если не уберешь – сам на бульдозере приеду и разнесу все к чертовой матери! Ты меня понял, Лень? Погоди, я дверь открою, звонит кто-то…
Дверь распахнулась, и она отступила на шаг, обхватив себя трусливо руками за плечи. Подняла голову, глянула исподлобья, но сказать ничего не успела, очутившись в кольце его рук. Откуда-то из-за спины, из телефона, зажатого в его крепкой ладони, жалобно доносился отчаянный Ленин говорок, но слов было не разобрать… Да и зачем их разбирать, в конце-то концов? До них ли ей теперь?
