Илья обернулся и посмотрел на восседающую в позе восточных мудрецов Лидочку. Тихую и малахольную.
Ее отец, умный человек, мог бы, наверное, стать выдающимся. Но не удалось. Он упустил свое время и теперь безутешно страдал от неудач и невезения. Терзания превратились в основу и содержание его жизни. Кроме работы, конечно.
Он грустил и тосковал, что молодость промелькнула, как скорый поезд, приближается старость, а он не сделал ничего, что сделали другие, ничего не добился в науке. И нет у него ни глубоких привязанностей, ни опоры, ни родной души, потому что жена тоже погружена в себя, а единственная дочь Лидия — девушка ветреная, шатающаяся по свету, как футбольный мяч по полю… Да и настоящих друзей у него тоже нет.
В углах его рта четко обозначились морщины, и он, заприметив их, вдруг сразу ощутил себя настоящим стариком. Ему тотчас показалось, что его волосы моментально поредели, и под ними уже просвечивает желтый отвратительный череп. Живот якобы вырос и обвис, мышцы рук и ног одрябли…
Лидочка отца презирала, равно как и мать. Не понимала и никогда не пыталась понять. Ее словно вышвырнуло какой-то странной силой, неведомым ветром на широкие просторы Земли из глубин и тишины семьи и понесло вперед, все дальше и дальше.
— Ветер… — повторял отец. — Это все ветер. Мы его словно не видим и замечаем лишь тогда, когда он валит людей с ног, с корнем вырывает деревья, высоко поднимает волны, бросает на рифы корабли, свистит и стонет… Ни один враг не требует от нас такой выносливости, прозорливости и могучего противостояния, как ветер. Он властелин жизни, его нельзя укротить. Хотя можно спастись бегством и даже дождаться его милостей.
Однажды вечером Илья решил развлечь Лидочкиных родителей, недавно вернувшихся со службы. Он захихикал звонким колокольчиком, а затем поведал историю, случившуюся недавно на семинарском занятии в Литинституте.
Там обсуждали рассказ Охлынина. Все высказывали свои точки зрения, и, в конце концов, мнения слушателей разделились пополам. Одни полагали, что автор для своего рассказа много взял из Борхеса. Другие утверждали, что Борхес вряд ли, скорее, на Илью оказал сильное влияние Альбер Камю. Руководитель молча внимательно слушал. А затем, как обычно, мудро резюмируя и оканчивая семинар, начал с вопроса:
— А теперь скажите нам, Илья, чьи произведения оказали на вас большее влияние при создании рассказа — Борхеса или Камю?
На что Илья, склонив на грудь голову и смущенно улыбнувшись, ответил:
— Дело в том, что я еще не открывал книг ни того, и ни другого… Но я их обязательно прочту.
Лидочкина мать вздохнула, а отец посмотрел на Илюшу с жалостью. Молекула презрительно пожала плечами и выпятила нижнюю губку. Илья не угодил ее предкам, она так и знала!
Загрустив в Дубне, Илья позвонил матери. Она обрадовалась и сразу начала кричать в трубку, будто сын глухой, чтобы он немедленно приезжал. Она соскучилась и давно его ждет.
— Я приеду не один, — поставил ее в известность Илья.
— Твоему приятелю всегда найдется у нас место! — радостно отозвалась мать. — Он с тобой учится?
— Она, — поправил Илюша. — Это девушка.
Мать запнулась:
— А-а… ну, хорошо… Приезжайте. Когда ты собираешься лететь?
— Сегодня поеду за билетами. Куплю — позвоню еще раз.
— А как там Инга? — вдруг не вовремя вспомнила мать. — У нее все в порядке? Сдает экзамены? Толя давно мне не звонил…
— Инга?.. Инга… — невразумительно пробормотал Илья. — Тебя очень плохо слышно… Помехи на линии… Инга в порядке. Я позвоню! — и облегченно повесил трубку.
Они улетели на следующий день и провели почти месяц, ни о чем не думая, не вспоминая и не печалясь. Через пять дней уехали в Анапу, где дядька с теткой встретили их на редкость радушно, хотя Илья очень опасался, что сестрица на него наябедничает: дескать, помчался отдыхать, бросил ее одну в Москве… Ничего, пусть привыкает к трудностям! Все так начинают. Да и когда Илье отдыхать, как не летом?..
— Самолетик, ты ведь не обязан возиться со взрослой девахой! — резонно замечала Лидочка, с удовольствием прогревая на жарком солнышке свои крутые бока. — И вообще, чем ты можешь ей там помочь?
Она догадывалась, что совесть периодически покусывает Илью, и пыталась как-то смазать эти болезненные укусы.
Илья не знал, что сказала Инга родителям, но те вроде бы никаких претензий к нему не имели, упреков не высказывали и, в соответствии с провинциальными и патриархальными традициями принимали Лидочку как невесту Ильи, хотя тактично о дне свадьбы не спрашивали.
Потом из Москвы позвонила счастливая Инга, задыхаясь от восторга, сообщила, что поступила на журфак и завтра прилетит отдохнуть до сентября. Передавала привет Илье и незнакомой ей пока Лидочке.
— Ну, вот видишь? Я ведь говорила! — выпятив нижнюю толстую губку, сказала довольная Лидочка. — Все замечательно! А ты переживал!
Илюша обнял Молекулу и впервые подумал, что, кажется, потихоньку привыкает жить ее мыслями и ими руководствоваться. И это плохо… Или, наоборот, хорошо?..
Прилетела торжествующая ликующая Инга. Весь вечер делилась впечатлениями о Москве и об университете. Все слушали внимательно, только Лидочка презрительно кривилась и морщилась.
Потом Инга повернулась к Илье и нежно прочирикала:
— Привидение, ты, по-моему, слишком вошел в его образ!
— А ты похорошела! — ответил ей Илья.
И все засмеялись.
— У тебя чересчур красивая сестра, — сказала Илье позже Лидочка. — Прямо до неприличия!
— Да! — гордо согласился он. — А разве это плохо? Ты словно упрекнула ее в этом!
— Если чего-нибудь чересчур — это всегда плохо! — заявила Лидочка. — Все должно быть в меру и в своих границах! Ага?
Они втроем провели две дивных августовских недели. Плавали, загорали, болтались по городу… Один раз Илья попытался вспомнить Павла, но Инга резко его прервала…
…- Значит, ты в Анапе ничего не понял? — повторил Малышев. — А фотография есть?
Илья достал из сумки и положил перед Григорием фотоснимок сестры. Она смеялась в объектив, длиннобровая, ясная, с ямочками на щеках…
— Инга… — прошептал Григорий.
— Ну да, я же говорил, как ее зовут… — удивился Илья. — Ты что, знал ее? Имя довольно редкое…
— Инга… — повторил Малышев и сильно стукнул кулаком по столу.
Испуганно звякнули, переполошившись, кофейные чашечки. Григорий посмотрел в окно. Каждый раз появляется очень гнетущее и неприятное чувство от этих проклятых стеклопакетов… Видишь перед собой проспект с колоннами машин — и полное безмолвие, ни единого звука… Создается впечатление какого-то миража, заколдованного царства, и все это никак не вяжется, режет сознание…
