И действительно, дама в сером платье и молодой человек в зеленом мундире явно обрели друг друга… и замкнулись в своем мирке, полном умиротворения и покоя. Да, конечно, подражая записному искусствоведу, Владимир мог бы поведать возможным слушателям о будто живом, дышащем фоне, из которого выступает одухотворенное лицо девушки, о плавно текущих линиях головы, плеч и продолжающихся в опущенной руке с розой, осыпающей блеклые лепестки, о серебристом колорите, о гармонии цвета. Наконец, о проникновенном взгляде темных миндалевидных глаз, в которых отражается…
– Черт, отражается то, что им хорошо вдвоем! Здесь и сейчас! Как бы плохо, тоскливо, одиноко, грустно им не было прежде! – в сердцах воскликнул он. – Так что скажи, милая, спасибо за то, что меня посетило… черт знает что посетило, но я преподнес тебе твоего вот уж действительно долгожданного возлюбленного на блюдечке, точнее, на куске холста!
В этот момент по портрету, на миг выглянув из-за туч, скользнул золотой луч солнца, и взгляд девушки чудесным образом потеплел, а по ее губам будто скользнула еле уловимая благодарная улыбка.
– Чур меня, – пробормотал потрясенный художник и, на всякий случай не спуская глаз с портрета, бочком, бочком поспешил из комнаты. – Чур меня…
* * *
Решение созрело, едва Владимир спустился вниз. Адрес и телефон Надежды он узнал накануне, причем довольно легко. Мария Семеновна не сочла нужным скрывать эти сведения, полагая, что постояльцы, о которых Надюша в последнее время говорила исключительно благосклонно, имеют право их знать. Девушка уехала так поспешно, а двоим молодым людям тоже, как назло, приспичило покинуть дом. Мало ли что важное они собирались ей сообщить. К тому же третий из них – Богдан – перебрался на жительство к отцу Федору и взялся за реставрацию местной церкви, что невольно повысило его статус среди тамошнего населения и облекло доверием.
– Как только увидите Наденьку или созвонитесь с ней, передайте от всех нас привет и узнайте, не стряслось ли у нее что, а то она так внезапно уехала, что чего только в голову не приходит.
– Не волнуйтесь. И привет передам, и помощь Наденьке предложу, если понадобится, – пообещал Владимир, обрадованный, что у него появился повод встретиться с девушкой.
Повод, конечно, поводом, но его ведь обставить надо подобающим образом – к такому выводу пришел молодой человек, мысленно представляя, как может произойти их встреча. Он в костюме и при галстуке – от одной этой мысли художника аж передернуло – с роскошным букетом алых роз становится перед Надеждой на колено и предлагает руку и сердце… «Пошлет, куда подальше пошлет, и будет права, – вздохнул он. – Еще букетом по физиономии съездит».
Другой вариант. Он как бы невзначай сталкивается с девушкой возле института, где она работает… А если Надежда все еще в отпуске? Тогда у подъезда ее дома и… и выставляет себя в глазах Надежды полнейшим идиотом, мающимся от неразделенной любви. Прямо-таки сэр Ланселот хренов, безмерно тоскующий о королеве Джиневре…
Сидя в своей мастерской на старой, кое-где измазанной масляной краской тахте, Владимир тупо смотрел в окно, за которым виднелось цвета темного перламутра небо, и отвергал один сценарий предполагаемой встречи за другим. Телефоны он предусмотрительно отключил, чтобы ему не мешали думать, но и это не помогало. Еда не лезла в горло, а мысль о кофе вызывала уже тошноту.
На пятые сутки, проходя мимо зеркала, он ненароком взглянул на свое отражение и остановился как вкопанный, ибо не сразу узнал себя. Словно не веря своим глазам, Владимир провел пальцами по подбородку – ощущение было такое, словно он коснулся наждачной бумаги. Повернул голову чуть вбок и увидел, что волосы сосульками падают на мятый воротник несвежей рубашки и загибаются кверху. И еще он заметно осунулся и похудел.
Определенно Владимир себе не приглянулся. Страдания страданиями, но такое пренебрежение своим внешним видом прежде всего говорило о неуважении к себе как к личности. А он всегда считал, что надо уметь не подавать виду, как бы плохо тебе ни было. Таким, по мнению Владимира, должен быть настоящий мужик, к каковым он себя и причислял.
Приняв душ, вымыв и расчесав волосы, побрившись, он нашел, что выглядит куда лучше. Ему даже понравилось некое сдержанное страдание в собственном взгляде. Владимир встал к зеркалу вполоборота, скрестил руки на мускулистой груди и красиво поник головою. Если писать автопортрет, так сказать, для потомков, то только в таком виде. Сильная личность, остающаяся таковой даже в момент глубокого горя…
Однако мысли об автопортрете в образе угрюмого мачо лишь ненадолго улучшили его настроение. Более того, Владимир даже расстроился, найдя их легковесными, поверхностными, не соответствующими его настоящему отношению к ситуации с Надеждой. Он влюбился в девушку, как ни в кого еще не влюблялся, и ничего поделать с этим было нельзя. Ему бы только узнать, есть ли у него хоть какая-то надежда на взаимность.
До подслушанного Надеждой разговора он мог почти наверняка утверждать, что заронил в сердце девушки искру влюбленности. Даже иногда забавлялся, вызывая тем или иным словом или жестом трепет в ее груди и смущение во взгляде. А что теперь?..
– А что теперь? Только не сидеть сложа руки и не топить горе в вине, – сказал самому себе Владимир.
Постулат, что талант на Руси не может не уходить временами в запой, а то какой же он тогда к черту талант, был для него неприемлем. И совсем не потому, что Владимир считал себя бездарным живописцем. Его работы находили признание и у критиков, и даже у коллег, да и сам он оценивал свои способности весьма высоко. Просто неоднократно становился свидетелем того, как творчество некоторых его собратьев по цеху запоями и пьяными разглагольствованиями об искусстве и ограничивалось.
Плюс, конечно, общение со светским Коржиком, который хоть и употреблял спиртное, но делал это исключительно эстетично и не теряя человеческого достоинства. Богдаша же, когда на него находил творческий стих, вообще мог обходиться без еды и питья.
О редких исключениях из правила, которые все-таки случались, Владимир предпочитал не вспоминать. За исключением, конечно, последнего, когда он ввалился в комнату на втором этаже некоего дома в Коврюжинске. Нет, неспроста он в кои-то веки перебрал лишку в компании художников с пристани и неспроста неведомая сила потащила его за собой или подталкивала в спину – где уж тут теперь вспомнить – вверх по скрипучей лестнице. И в доме он был тогда, между прочим, один, вполне мог устроиться в любой из нижних комнат. Так нет же, поперся наверх с риском сломать себе шею…
