По сути дела в Амангасетте у меня было все, чем питаются мои мечты: гигантский телеэкран, рояль «Стейнвей», несколько диванов-канапе королевского размера, литры белого и красного вина, «Джонни Уокер» и всегда под рукой Эпифания. Можно было не переживать, что с ней я забуду Аньес. У Эпифании фигура, как кегля для боулинга. Или бутылка «Перрье», если оставаться в старой Франции. Ее плечи не опускаются, они падают. Что касается ее таза, то он средиземноморский. При этом Эпифания молчалива, как евнух в гареме. Тем лучше, потому что она лопочет по-английски с таким акцентом, что понять ее трудно. Даже свое имя с трудом произносит. По утрам она согласовывает меню вместе со Скоттом, а потом — полное молчание. Поскольку в это время я обычно еще сплю, не уверен, слышал ли я когда-нибудь ее голос. Но она славная: в прошлом году она подарила мне два компакт-диска лучшей группы Сан-Хуана, ее города. Стиль комбо, на гаитянский манер. Никогда не скажешь, что эти люди — уже давно американцы. Сама она происходила с Балеарских островов, расположенных неподалеку от Испании, по словам Скотта. Возможно, потому что она все время носила на голове какую-то тряпку. Ладно, идем дальше. Итак, я провел неделю в зимней спячке, тет-а-тет со Скоттом. Это значит, что всю неделю я видел, как он с мобильником у уха бродит по окрестным дюнам. Он действительно помешан на мультимедиа. Помимо этого, Скотт мой лучший друг и человек, который выполняет всю рутинную работу: говорить десять раз в день «нет» от моего имени или передать как симфонию мое «да», если я говорю «да». Без него я никогда бы не довел до конца своего развода. Тогда он просто неистовствовал. Он ненавидел Софию. И должен признать, у него были для этого веские причины. За три недели она надела мне на палец кольцо, и тут начался ад.
С того дня как она стала Мадам Фэйрфилд, я перестал существовать. Она посвящала свою жизнь планированию шопинга на следующую неделю. И то, о чем говорят «делать покупки», она делала, как Рокфеллер. Достаточно рассмотреть внимательно обстановку в нашей хижине, чтобы понять, в каких масштабах развивалась ее мания. Напоминаю, что речь идет о деревянном доме, в котором есть только одна большая комната на первом этаже и две небольшие спальни и ванная на втором этаже. Здесь нет и половика, который бы не был куплен у «Кристис». При входе — стиль короля Густава: все из белого дерева, простоты настолько же законченной, сколь и разорительной. Котел — не иначе как разработка НАСА.
Вместо кухонного уголка в гостиной она велела построить отдельную кухню-пристройку напротив дома — прямо как в «Бристоле». Не стоило даже и говорить с Софией о том, чтобы устроить барбекю на террасе (отделанной в стиле хай-тек), она запретила употреблять мясо, сливочное и растительное масло. На протяжении двух с половиной лет нашей совместной жизни я питался только суши. В конце мы стали разговаривать друг с другом на манер японских трехстиший хокку: «Ветер дует. Море волнуется. Твоя рожа мне осточертела». Все, что я выиграл, живя рядом с Софией, — это фигура. В сорок лет я стал весить меньше, чем в восемнадцать. Нужно было видеть, как она следила за своей талией. Ее пояса были такими узкими, что у нее дыхание перехватывало. Даже пальцы на ногах выглядели у нее, как у скелета. Мы сидели на жесткой диете. При этом я и жаловаться не смел. Как только я начинал говорить о «еде», она смотрела на меня так, будто я собираюсь плюнуть ей в лицо. Ее причуды не подлежали обсуждению. Как и ее фобии — например, ненависть к табаку. В Манхэттене она хмурилась, как только кто-то зажигал сигарету в этом многоквартирном доме на четыре этажа ниже нас. Она вызвала этим всеобщую ненависть на собраниях собственников жилья — что, между прочим, позволило мне сохранить за собой квартиру после развода. И адские мучения не ограничивались этим: следовало спать с открытыми окнами, чтобы сжигать небольшие жировые отложения, которые могли еще сохраниться после этой голодовки. Я думаю, что мечтой Софии было умереть от голода в домашних тапочках от «Гуччи». Потому что она носила вещи только от известных кутюрье. Даже половые тряпки в нашем доме были от Диора. Она была просто помешана на моде. Для нее в Америке было только два времени года: осень-зима и весна-лето. Через полгода я понял: надо скорее разводиться с этой ненормальной. Но от принятия решения до его реализации путь был трудным. Как только появлялся кто-то третий, София тут же становилась любезной. Все думали, что у меня это просто капризы звезды. София повсюду жаловалась, что я педик и что я по уши влюблен в Скотта. Даже и сегодня эти инсинуации продолжаются. Без Скотта я и сегодня оставался бы прикованным к ней цепью. Но ему все-таки удалось не дать ей обобрать меня. Каждый раз, когда я готов был уступить, он заставлял меня мобилизоваться. Он пустил по ее следам частных детективов и собрал свидетельские показания от продавщиц, поставщиков, служащих, все не в ее пользу. Даже Эпифания внесла в это свой вклад. Ее свидетельские показания заняли два листа. Она никогда столько бы не сказала. Скотт также составил список расходов этой чокнутой. Он проделал всю эту работу. И в конце концов решение суда о разводе было принято. Через три года. Это заняло столько же времени, сколько у Сербии и Боснии. Легко ли я отделался от Софии? Два миллиона долларов. Зато я сохранил за собой квартиру и деревенский дом. Чего она мне никогда не простит. Неважно, она исчезла из пейзажа, и я больше не слышал о ней. Думаю, она вернулась в свою Финляндию. Если да, то удачи ей там. Ее родители приезжали на свадьбу: он — гризли, она — блаженная лютеранка. Меня удивило бы, если бы София поехала к ним. Отец никого не слушает, а мать говорит только с Богом. За годы моей совместной жизни с Софией родители ей никогда не писали писем, не звонили. Они с ней разошлись задолго до меня.
Привычка, от которой даже Аньес не заставила меня избавиться во время пребывания в «Пелликано», — я никогда не отвечаю сам на телефонные звонки. В лучшем случае слушаю сообщения на автоответчике, а так — это работа Скотта. Отсюда мое дивное спокойствие на пляже, в загородном доме. Скотт привез меня туда на уик-энд, а мы остались на неделю, потом — на две. Я написал там две песни, заказанные Синди Лаупер[97], в том числе ту, которую Рон Говард взял для саундтрека к своему новому фильму. Иногда мы ездили обедать в «Коммодорз», рыбный ресторан в Монтоке. Каждый день я гулял у воды по два-три часа, в моих легких не осталось ни пылинки, я был насыщен йодом, как морские ракушки. Охранник следил за почтой в Нью-Йорке, Скотт занимался текущими делами, а я подписывал чеки на незначительные суммы. Во всяком случае, я не пропустил ничего серьезного, поскольку каждое утро вместе с фруктами и кукурузными хлопьями я получал «Нью-Йорк пост» и прочитывал любимую «Шестую страницу» — собрание вздора в духе Мими Пенсон[98] и всех светских слухов и сплетен, в курсе которых надо быть, прежде чем ногой ступить куда-либо на Манхэттене. В момент нашего развода Ричард Джонсон, ответственный за эту рубрику, наслаждался откровенными признаниями Софии. Я узнал об этом в тот день, когда он написал, что я пью как извозчик, «чтобы забыть, что у меня нет никаких забот», — это один из оборотов Софии, которая сама беспрестанно пила бутылку за бутылкой воду с Северного полюса, импортированную по ценам ее родных айсбергов.
