беря Эдди за руку.
— Я вернусь через несколько минут, — призывает Эдди. — Подождёшь меня здесь? И посмотри шоу!
Она исчезает, а я остаюсь стоять там, за кулисами, в окружении людей, которых я не знаю, но которых я узнаю по журналам, в их смокингах и вечерних платьях, слоняющихся вокруг, как на коктейльной вечеринке. Я остаюсь стоять там и думать о том, что сказал мой отец.
Ты не смог вернуть свой отряд живым.
Слова снова и снова прокручиваются в моей голове, и я не уверен, что смогу стоять здесь и смотреть церемонию награждения, когда я так взволнован, что мне просто хочется бежать, пока я больше не смогу думать. Я вдыхаю, пытаясь сосредоточиться на настоящем, а не на образах, которые начинают мелькать в моей голове, образах, которые я не могу стереть.
А потом я слышу голос Эдди по одному из многочисленных телевизоров, разбросанных по стенам за кулисами, и подхожу ближе к нему, игнорируя бессмысленную болтовню и глупые разговоры людей вокруг меня, рассказывающих о своих дизайнерских платьях и вечеринках после работы. Всё отступает на задний план, голоса сливаются воедино и превращаются в глухой рёв, когда я смотрю на неё.
— Я действую не по сценарию, — говорит она, глядя в камеру. — Я должна была спеть что-нибудь из моего готовящегося альбома, но я не собираюсь этого делать. Я спою то, что написала сама. Это не броско, и группа к этому не готова, так что будем только я и гитара. Я надеюсь, вам это понравится. И Хендрикс, если ты смотришь, это всё для тебя. Так было всегда.
С бьющимся в горле сердцем я наблюдаю, как Эдди берёт гитару и надевает ремешок себе на шею. Несколько человек, стоящих позади меня, хихикают, и я оборачиваюсь и взглядом заставляю их замолчать. Эдди, стоящая там в своём мерцающем белом вечернем платье с гитарой на шее, станет одним из тех снимков, которые будут расклеены по всем журналам и сайтам светской хроники в округе.
Я стою там, затаив дыхание, пока она играет первые несколько аккордов песни, которую я никогда не слышал, её глаза закрыты. А потом она начинает петь, и это гипнотизирует, наблюдать за ней. Она поёт о разбитом сердце и потере. И любви.
Я забыла, как дышать
Я забыла, как жить
Я забыла, как любить… пока не появился ты.
И, вот так, ночь поворачивается на сто восемьдесят градусов. Вот так, в моём сознании возникает образ Эдди, а не ужас из прошлого. Я знаю, что это не заменит его навсегда, но сейчас это так. И этого достаточно.
Когда Эдди заходит за кулисы, к ней практически пристают люди — другие знаменитости, несколько репортёров, но тела расступаются, и она стоит там, в нескольких футах от меня, глядя на меня.
— И? — она спрашивает.
— О, ты уже выступила? — спрашиваю я. — Я пошёл отлить, так что, думаю, пропустил это мимо ушей.
Эдди улыбается, подходит ко мне и кладёт руку мне на грудь. Я осознаю, что на нас смотрят, тот факт, что этот момент, то, что происходит между нами, находится в центре внимания в этой комнате, но мне всё равно.
— Не будь придурком, — говорит она.
— Ты уверена в этом? — спрашиваю я, напоминая ей обо всех потенциальных последствиях для неё, о возможности потери контракта. Лейбл подаст на неё в суд.
Эдди пожимает плечами:
— Да пошло оно всё.
— Ты знаешь, что я люблю тебя, — говорю я ей. Я понимаю, что думал об этом тысячу раз, и мне кажется, что я уже говорил это. Слова слетают с моих губ, звуча так знакомо, когда я говорю их ей, но я этого не говорил. Ещё нет. Только сейчас.
— О, правда? — спрашивает она. Её голова наклонена ко мне, губы приоткрыты, и я хочу поцеловать её, но я жду, потому что есть вещи, которые нужно сказать.
— Я люблю тебя, — говорю я. — Абсолютно и бесповоротно. Я любил тебя с первого дня, девочка Эдди. Я любил тебя семь лет.
— Хорошо, — говорит она.
— Хорошо? — спрашиваю я. — И это всё? Я говорю тебе, что люблю тебя, и ты соглашаешься?
Широкая улыбка расплывается по её лицу.
— Я тоже тебя люблю, но ты уже слышал, как я говорила это на сцене, — отвечает она. — А теперь перестань меня огорчать и поцелуй меня уже. Ты знаешь, что таблоидам понадобится хороший снимок, чтобы дополнить их скандал. Так давай дадим им его.
И я целую её — одним из тех замедленных поцелуев, когда руки в волосах, прям как в кино, когда всё в мире останавливается.
А потом я наклоняюсь, подхватываю её на руки и уношу её нахуй оттуда, ухмыляясь, как самый счастливый сукин сын на планете, потому что так оно и есть. Прямо перед репортёрами и остальными.
Эдди
Мой телефон гудит снова и снова, пока я, наконец, не выключаю его. Однако этого кажется недостаточно, поэтому я достаю SIM-карту и ломаю её пополам, прежде чем повернуться к Хендриксу, который смотрит на меня с удивлением.
— Я не хочу сейчас ни с кем разговаривать, — объясняю я. — И будет слишком много разговоров.
Мы сидим в лимузине, едем обратно ко мне домой, пока Хендрикс не стучит по тонированному стеклу и не просит водителя свернуть в объезд, некоторое время едем по кругу, чтобы оторваться от папарацци, пока, наконец, не подъезжаем к небольшому жилому комплексу.
— Ничего особенного, — объясняет он, ведя меня через парадную дверь. — Ладно, это своего рода свалка, так что соберись. Я просто хочу тебе кое-что показать.
Квартира не столько свалка, сколько лишена чего-либо, напоминающего личность Хендрикса. Она совершенно пустая, за исключением нескольких предметов мебели, кое-какой одежды и нескольких коробок.
— Ты здесь жил? — спрашиваю я.
— Это сработало, — просто говорит Хендрикс.
Он берёт меня за руку, садится на кровать и открывает коробку:
— Я хочу, чтобы ты знала кто я такой, годы, когда меня не было. И что сказал мой отец…
— Хендрикс, — говорю я, поднимая руку. — Тебе не нужно ничего объяснять, — но я закрываю рот, когда он начинает говорить, слова, которые, кажется, льются из него потоком, шлюз, который не хочет закрываться.
Он рассказывает мне о парнях, с которыми он был, об остальной части его отряда, которая погибла при взрыве самодельного взрывного устройства в горах Афганистана. Он рассказывает мне о чувстве вины за то, что выжил, о том, как он пробегает мили по ночам вместо того, чтобы спать, о
