Он обернулся, будто кто толкнул его, пробудив ото сна.
Перед ним стояла другая женщина. Девушка. Нет, молодая женщина в черном. Саша смотрел завороженно, пока не в силах отличить мечту от яви. Но наваждение красоты все же покинуло его, и быстро.
Это была просто Деготь. Или как там теперь ее зовут – Dieu-Gott? «Пиар, пиар, пиар», – почти по-гамлетовски подумал Саша: «Слова, слова, слова…»… И потом – пиастры, пиастры, пиастры… Вот ведьма: и как это ей удалось столько напустить своих чар, чтобы даже его сбить с толку, пусть на мгновение. Но…
Здесь было одно «но». Всю ночь Саша читал книгу. Да, ту самую книжку, брезгливо, из низкого любопытства купленную накануне в магазине, у входа в который вытянулась на постере виртуальная Деготь, балансируя на стопке своих произведений, словно девушка на шаре у Пикассо. Купил, дома за кухонным столом открыл вместе с банкой консервированной фасоли в томате – и так и читал. До последней страницы. До первых петухов. Точнее, до будильника. А еще точнее – до будильника он успел прочитать ее два раза. Она ведь была короткая, эта книга.
По лестнице, по красной ковровой дорожке они спускались вместе. И вместе вышли под длинные, простертые над старым переулком ветви зеленеющих лиственниц. И вместе пошли к бульвару, и повернули к старинной желтой арке у метро «Кропоткинская» – к арке, над которой, как и над всей весенней Москвой, золотился темный купол храма. Где-то цвели каштаны, от реки поднялся слабый теплый ветер и донес запах – свежий, зеленый, весенний…
По бульвару шли долго, шаг в шаг. А у метро снова повернули – назад, к Гоголю. Здесь пахло сиренью и шоколадом, и начался едва заметный нежный дождь.
Вот уже новый поворот – на Арбат. Дождь стал сильнее, и они зашли в ближайшую дверь. Кафе «Шоколадница» – что ж, вполне знакомо. Откуда? А кто его знает?
И у обшарпанной двери в Текстильщиках они расстались – друзьями. Так думал рыцарь. Но Алиса думала иначе. Совсем, совсем иначе.
Мокрые цветы каштанов, сбитые дождем на асфальт, усыпали аллеи вокруг главного здания МГУ. Этот свежий, очень плотный, сладкий и плотский запах… «Да, – говорил себе Саша, перешагивая через нежные, помятые белые цветки с пурпурным в глубине венчиком, – и чего только не бывает!»
Мыслей не было, а картины жизни наплывали, исчезали, менялись, словно в калейдоскопе, – яркие, самые яркие впечатления его короткой жизни. Цветные стеклышки перекатывались, складываясь в сложные узоры, закон которых был ему непонятен.
Париж, которого он не видел… Париж, который он знал по картинам импрессионистов, по книгам о судьбах художников Монмартра… Девушка на шаре – тонкая, хрупкая, одно неловкое движение – и… Что? Кажется – катастрофа. Странно: почему зрителю так кажется? Ведь ничего страшного произойти не может: ну, оступилась… С кем не бывает! Попробует снова. Но… Жизнь – это и есть впечатление. Если впечатление верное, то оно сильнее реальности. Собственно, оно и есть подлинная реальность.
И Саша представил ту, давнюю, сцену у парапета над лестницей музея. Тогда она была совсем другая… Алиса Деготь, и которая из них – настоящая? Та, плейбой-стрип-девушка, наглая и хваткая, словно крыса? Что же, значит, то впечатление было неверным? И настоящая – эта, безымянная золотая донна, – ее даже именем таким назвать нельзя, и даже в мыслях нельзя назвать ее этим ужасным именем – Алиса Деготь… А как? Неизвестно. Она сказала, что узнала свое подлинное имя, но сейчас не скажет. Потом когда-нибудь. Потом… Как хорошо!
Войдя в темный коридор, Саша мельком глянул в зеркало – нет, не он глянул, а его отражение из-за стекла глянуло на него. Он себя не узнал. Правда, до сих пор в зеркало это он никогда и не смотрел – тусклое, в карих пятнышках, словно старческая рука, что там увидишь? Но сейчас глаза его отражения за туманным стеклом так сияли…
Над трюмо в бывшей спальне деда и бабки, а теперь – комнате матери – висели фотографии в рамках. Несколько карточек заткнуты за зеркало. Саша видел их каждый день, но что-то заставило его сесть за туалетный столик и смотреть, смотреть… Смотреть внимательно. Видеть. Замечать. Сравнивать.
Вот мать-девочка. На ней белый школьный передник с оборками. Туго заплетенные толстые косы, сколько же это волос, если расплести! – светлые, но не белобрысые. Рыжеватые. Прядки у лба и висков выгорели на солнце. Чуть прищуренные в улыбке глаза – ясные, радостные, как у породистого щенка. Длинноватый уже нос.
А вот она с младенцем на руках – с ним, Сашкой. Узкие опущенные к ребенку глаза – но это уже не детский радостный, чуть хитроватый прищур, а миндалевидный разрез томных век. Длинный нос, склоненная к плечу головка на изящной шее, небрежный жест рук – все линии длинные, струящиеся, чистые. И волна золотых волос, отливающих рыжим костром, словно в них вплетены языки пламени… Да, сходство несомненное. Несомненное до странности. Вот только одно: горько, горько сложены губы. Не улыбка, не усмешка, не гримаса – безнадежная строгость. Спокойная тоска.
Саша вспомнил отца. Ему стало больно, он отвернулся от фотографий. Встал.
И пошел на кухню – открыть новую банку фасоли в томате. И в третий раз открыть Алисину книгу.
* * *
Александр Мергень сидел, откинувшись в кресле. Экран компьютера светился напрасно – невидящим взглядом «юзер» смотрел в пространство. Перед ним была Лиза. Лиза, распростертая на теплой весенней земле, среди темных упругих фиалок, на сухих листьях, пронзенных зелеными стрелами молодой травы. И она была молода. Моложе, чем двадцать лет назад. Напрасно он так боялся. Произошло чудо.
Накануне встречи в лесу, еще дома, в холле, он краем глаза смотрел в зеркальную стену шкафа-купе. Там отражалась его шестнадцатилетняя дочь. Переодеваясь, Лола поворачивалась и разглядывала себя. Потом натягивала сначала майку, за ней джинсы. Между ними белела широкая полоса плоти.
Тело, девичье тело… Молодое девичье тело… То, за что мужчина его лет может отдать все. Безумие! Но как многие ждут этого безумия, этого исступления, жаждут его, только его, словно высшей награды, словно лучшего дара жизни… Как же Лиза? Ведь она уже не девочка. Немолодая женщина… «Маха одетая»… Да, рядом с ней он теряет голову. Но ведь это, пока тело скрыто… А что будет, если… О время, время… кто тебя победит?
Так он думал вчера. И так – ошибся. Невероятно. Немыслимо. Но ведь он видел, видел Лизу раздетую. «Маха раздетая» – что там, Лиза была прекрасней. У нее было тело молодой женщины, юной девушки, – тело, почти не тронутое временем. А там, где время коснулось его, оно сделало это так любовно, будто целуя. Будто лаская, чтобы оно стало еще прекрасней. Нет, этого не могло быть, но ведь случилось…
