— Элиза, это ты? Где ты? Что происходит? Нам сказали, что ты хочешь уехать! — кричал Готье.
В криках не было смысла, Элиза его прекрасно слышала и так. Но она-то молчала, как обычно, и ему было недостаточно звуков.
— Нет! НЕТ! — сказала она, и Готье шумно выдохнул.
— Я сейчас приеду за тобой. Ты где? Я могу тебя забрать? Володя сказал, что ты сама решила уехать. Это неправда? Ты остаешься?
— Да!
— Мне… мне нужно минут десять, и я буду у тебя. Ты дома?
— Нет!
— А где? Где ты? Черт, я чуть не свихнулся! Элиза, никогда так не делай, не исчезай без меня! — воскликнул он, и это было, пожалуй, первым случаем, когда он сказал что-то подобное. Во всяком случае, Ингрид никогда не слышала таких слов в свой адрес. И теперь она стояла, парализованая тем, что прозвучало громко, неприкрыто, без всякой попытки соблюсти хорошую мину при плохой игре. Господи, да Готье даже не заметил, что Ингрид рядом — в фартуке, с деревянной лопаточкой в руке, в футболке на голое тело. Он смотрел мимо нее, погруженный всеми мыслями в этот разговор, столь важный, что все остальное — все без исключения! — потеряло для него какой-то смысл.
— Не буду! — прошептала Соня.
— Ты где? Я приеду сейчас же. Ты в порядке? Тебе ничего не угрожает?
— Приезжай, — сказала Соня.
Готье повесил трубку и судорожно осмотрелся. Он даже скользнул взглядом по Ингрид, и взгляд этот был не просто равнодушный — он смотрел на нее, как на незнакомку, о которой ничего не знает. Она была просто пустым местом, и это было настолько странно и страшно для нее, что даже слов не нашлось — слова застряли где-то глубоко внутри, в области солнечного сплетения. Ингрид стояла и хватала ртом воздух, не находя в себе сил на полноценный вздох. Из кухни раздались громкие шипящие звуки — горели сардельки. Леший, случайно оказавшийся в этот особенный момент жизни в эпицентре взрыва, в квартире на «Соколе», выглянул в коридор с невинным лицом — он-то как раз вообще ничего не услышал и не понял. Он был как турист, безмятежно спящий в палатке у подножия уже извергающего лаву вулкана.
— Иня, сардели выключить? Сгорят родимые. А?
Но ему не ответили, и только Готье пронесся мимо и принялся рыться в вещах, сваленных в кучу у стола. Ингрид не могла пошевелиться. Она прижалась спиной к стене и прикрыла глаза, что-то ужасное происходило внутри ее. Ноги стали почему-то как ватные. Ингрид летела в пропасть и не могла выжать из себя ни одного звука. Что происходило с ней, она не понимала, но было больно, очень больно… Какие-то острые иглы впивались в душу, мешая дышать.
— Иня! — нетерпеливо крикнул Леший. — Горим! — и вышел в коридор, посмотреть, куда исчезла красивая, с голыми ногами, напевающая себе под нос Иня.
— Я… я… — Она посмотрела на Лешего и сползла по стене вниз.
— Что с тобой. Готье, Ине плохо! — Леший крикнул, сам не зная, что добавляет огня в и без того полыхающее сердце. Ингрид в ужасе замотала головой. Из глаз полились слезы, и наконец то ли стон, то ли крик вырвался из ее рта.
— Он с ней!? — то ли спросила, то ли простонала она.
Тут Леший моментально понял, о чем речь. Он-то ведь знал, он-то ведь не был ни в кого влюблен и не был ослеплен ничем глупым и необратимым. Никакого самообмана, за исключением того, что Леший смотрел на Иню глазами, полными восторга, он был трезв.
— Что ты, ну что ты! — пробормотал он, помогая ей подняться. Ингрид бросилась в кухню. Готье перевернул там все сумки и разбросал бумаги, он нимало не интересовался тем, что происходило в коридоре.
— Ты куда? — задала Ингрид вопрос, ответ на который она не желала по-настоящему знать.
— Иня, отстань! — Готье вырвал руку и снова принялся рыться в куче барахла. — Где мой рюкзак? Ты его убирала?
— Ты к ней? — спросила она тогда, и кровь отлила от ее лица. Ее длинные ногти впились в запястье Лешего, на коже даже остались отпечатки.
Готье с неохотой повернулся к Ингрид и пристально посмотрел ей в глаза. Потом кивнул:
— К ней.
— А как же я? — прошептала она одними губами.
— А что ты хочешь? Как ты хочешь решить нашу проблему? — переспросил Готье.
Ингрид отшатнулась:
— Проблему? Мы прожили вместе почти три года! Разве это вообще ничего для тебя не значит?
— Значит, — вздохнул он. — Это значит, что нам пора расставаться. Слушай, ты же никогда не думала, что я… что мы с тобой. Умоляю тебя, я ничего не обещал. Никогда!
— Не обещал, — кивнула Ингрид. — Но я люблю тебя!
— Это ты зря.
Готье вздохнул и отвернулся. Потом повернулся опять, словно не зная, уже все — они уже закончили этот неприятный, но мало что-то означающий разговор или нет. Может он снова вернуться к поискам или нужны еще какие-то слова?
— Я не могу без тебя.
— Я не могу без нее, — словно эхо, ответил он. — Иня, не говори глупостей, ты без меня можешь. Ты придумала меня — рок-звезду, чтобы со мной ходить по тусовкам. Глупая, Иня, а?
— Не смей! — вдруг прорычал Леший.
Готье с удивлением перевел взгляд на него, и вдруг выражение его лица изменилось. Оно стало сосредоточенным и злым.
— Ну вот, значит, есть кому Иню утешать. Как вы все меня достали, честное слово! Где этот чертов рюкзак?
Готье окончательно определился и занялся тем, что было важным — поисками. Трудно сказать, отдавал ли он отчет в том, что делает и как его действия скажутся на других людях. Вряд ли он хотел чего-то плохого, по крайней мере, сознательно он желал Ингрид всего самого хорошего и желал бы, чтобы она просто спокойно отошла в сторону и перестала существовать. Ее активная жизненная позиция, ее сомнительные организаторские способности, все эти люди, которых она натащила и которые думали, что занимаются делом, занимаются музыкой — его музыкой, — все были далеки от него, не были реально для него важны. Они были легкозаменяемыми, никакими, в них не было ничего важного. За все два года Готье не раз ловил себя на том, что хотел бы встать и уйти посреди репетиции, потому что все происходившее было, по большому счету, пустотой. Иниными мечтами о счастливом и славном будущем. Ха, какая ерунда! Но он не сделал этого, хоть и хотел. Он оставался, опутанный ее сетями, ее словами, ее графиками, расписаниями, ее подарками и обещаниями. Нельзя сказать, чтобы Готье сильно стремился разорвать свои путы. Не было повода. До этого момента, конечно. Зато теперь в нем не осталось и пяти капель жалости или сожаления, он был готов уйти, потому что его ничто не держало. Единственное существо, которое тут было ему по-настоящему дорого, — ушастый, вечно голодный пес Борька, готовый проследовать за ним по первому зову. И это было хуже всего.
