– Отвратительная, – ответила она и прямо посмотрела ему в глаза.
– Ладно, Киска. – Он обнял ее за талию и повел к своей машине.
– Я пешком, – оттолкнула его Нинка.
– Поговорить надо. – Эдик крепко сжал Нинкину руку. Что-то недоброе было в его глазах. Игорь! Игорь же не знает, что было вчера с Арчилом, да где же он, черт его забери?! Эдик запихнул Нинку в машину, и она покатила вниз к морю по асфальтовой дорожке. И вдруг в свете фар Нинка увидела шарахнувшегося в кусты Игоря. Она распахнула дверцу и, несколько раз перевернувшись на траве, разодрав руки и ноги, откатилась в кусты. Не чувствуя боли, она подбежала к Игорю и, схватив его за руку, потащила через кусты, потом по каменным ступенькам к дороге. Там остановилась, прижалась к дереву, говорить не могла. И Игорь странно молчал, только все оглядывался, то ли боялся, то ли ждал машину Эдика.
– Вот гад-то какой, – отдышавшись, заговорила Нинка. – Он же у нас со всеми переспал, кроме меня, представляешь? А сам-то гад, зверь, алкоголик тихий. Роди вот от такого! – Она достала платок и начала вытирать кровь на локтях.
– Ты же говорила, что не можешь родить, – тихо сказал Игорь.
– Что? – она отбросила платок, подняла голову. – Что ты сказал, Игорь?
– Знаешь, – он обнял ее, – жалко терять такое место.
Нинка оттолкнула его и дико закричала:
– Тварь! Такая же тварь, один раз полюбила, и тоже тварь! – Она упала на колени и, раскачиваясь, выла нечеловечески. – Один раз, по-настоящему, что ты, Игорь?! – И вдруг бросилась к нему. – Я же люблю тебя, нет никого больше...
– Уродская твоя любовь! Любила. Я таким не был. Я тварь, но это все ты, ты!
Нинка замолчала, он стоял, закрыв лицо руками, и стонал.
– А ну-ка на самолет, к мамке, в Минск, быстро! – сказала Нинка.
– Да? – заехидничал он. – А где деньги на самолет, где?
Нинка распахнула сумочку и, вытаскивая купюры, бросала ему в лицо.
– Тварь, тварь, – тихо повторяла она. Он повернулся и побежал от нее прочь, по дороге все дальше и дальше. Нинка села, вытянув ноги, прислонившись к дереву, и долго смотрела туда, куда побежал Игорь. Там была кромешная тьма.
Нинка сидела в зале аэропорта, ожидая своего рейса. Он откладывался. Через стекло со своей лавочки она увидела, как ко входу в зал подкатил «запорожец» и из него, неловко выкинув вперед ноги, вылезла молоденькая беременная девчонка. Ей было лет пятнадцать – не больше. Переваливаясь, как утка, она подошла к Нинкиной лавочке.
– Сумку убери, – сказала беременная Нинке и села на освободившееся место. Достала помидоры, курицу и стала все это наворачивать.
– Аппетит прямо зверский, – сказала она Нинке набитым ртом. – Ребенку столько не полезно, и я пухну, все тряпки менять придется.
– Да вы потом похудеете, – успокоила ее Нинка.
– Как же! – отрезала девчонка.
– На каком месяце? – спросила Нинка. Девчонка пожала плечами:
– Может, шесть, а может, уже и за семь.
– Что ж ты, рожать собралась, а не знаешь, когда родишь?
– Да ты представляешь? – Девчонка даже про еду забыла. – Я и не знала, когда подзалетела. Подружки говорили, пей там то, пей там се... Ну я пила, и мимо. Прилетела к сестре – у нее в Сочи все схвачено. Ни один гад делать не согласился. Поздно, говорят, не возьмем ответственность. Ну, ничего, рожу, погляжу, даже интересно: кто там – парень, девка?
– Это же такое счастье, – улыбнулась Нинка.
– На кой мне это счастье в пятнадцать годков? Я еще осчастливлюсь как-нибудь, успею.
– Так что ж ты делать-то будешь?
– В роддоме оставлю.
Нинка схватила девчонку за руки.
– Слушай, не надо не оставляй... У меня денег много...
– Долги отдавать надо, – прервала Нинку девчонка.
– Да я тебе денег-то не предлагаю. Слушай, у меня в Москве квартира, мать в деревне еще не старая. Ты роди и отдай мне ребенка. Пусть мой будет.
– И ты ему мать? – девчонка ткнула масляным пальцем Нинке в лицо.
– И я ему мать, – твердо сказала Нинка.
– А я его тебе посылкой, что ли, пришлю? – хихикнула девчонка.
– Ты где живешь?
– В Билибине. Поселок Билибино. Магаданская область, в общем.
– Ко мне поедешь. Будем жить и будем ждать. Девчонка примолкла. Потом сказала:
– Пиши расписку.
Нинка достала блокнот и ручку.
– Пиши, что не отдашь обратно Нине Ивановне Прохановой ее, то есть своего, ребенка. И подпись ставь. – Потом эта тоже Нинка аккуратно сложила расписку и засунула ее в лифчик. – В Москве у нотариуса заверим, – сказала она и добавила: – Слушай, а я курю и поддать люблю тоже... Наследственность, а?
– Это как воспитать, – сказала взрослая Нинка. – А отец-то у него симпатичный?
Маленькая Нинка пожала плечами:
– А у нас в Билибине всяких полно, и симпатичных, и так себе...
Когда они пошли на посадку, взрослая Нинка стала всех расталкивать и покрикивать:
– Не видите, мы беременные, пропустите беременных! – Она отобрала у маленькой сумку. – Тебе нельзя тяжести носить. – В салоне она заботливо пристегнула маленькую ремнями и забрала у нее курицу: – Ребенку столько не полезно, – строго сказала она. – И курить бросишь, поняла?
Потом она спокойно, расслабившись, откинулась на спинку сиденья. Теперь это был и ее живот, и ее ребенок, и забылось, казалось, все прошлое, и даже то, что было вчера с Игорем. А впереди были жизнь и покой.
По возвращении в Москву Нина так уткнулась с головой в дела, заботы и всяческую суету, что пришла в себя только зимой, когда в ясный морозный и солнечный день несла на руках ребенка из родильного дома, а рядом шла Нинка-маленькая, ко всему на свете равнодушная и злая, в том числе и к собственному новорожденному дитю.
Но до этого дня, вплоть до Нового года, Нине досталось на всю катушку. Начать хотя бы с того, что неожиданно забастовала Наталья, заявившая, что сама Нинка-старшая, по давней договоренности, может жить на кухне сколько ей заблагорассудится, но чтоб при этом при ней проживали всякие малолетние поблядушки – на это она, Наталья, не подписывалась и подобного поворота жизни потерпеть никак не может. Каким образом Наталья, едва узрев на пороге Нинку-маленькую, определила разом ее сущность, осталось загадкой, но на эту тайну было наплевать. Хуже было то, что Наталья оставалась в своем решении и требовании непривычно и совершенно непреклонной. Даже после пары бутылок выпитого портвейна.
– Нет, Нина Васильевна, – угрюмо талдычила она, не глядя на Нину и царапая ногтями стол. – Тебя я люблю и обожаю. Роди ты сама дите, я бы себе худого слова ни в жисть не позволила, существуйте под моей крышей сколько душеньке угодно. А таких вшивых минетчиц я на дух не переношу. Переночуйте и гуляй, Вася!
