– А куда мы пойдем? – спросила я, ослабевая в надежных объятиях.
Мне захотелось на руки. Как в детстве. Все мы дети, в сущности. Никогда не вырастаем окончательно.
– Мы пойдем к нам, в нашу жизнь, в наше будущее, – ответил Горов.
И я поверила ему. Он тоже настрадался, намучился, изболелся в разлуке. Худой, изможденный какой-то, небритый.
– А там будет хорошо, спокойно? – спросила я, плавая в безвоздушном пространстве. Комната исчезла. Ничего не было. Только мы вдвоем.
– Не знаю, – сказал Горов и вздохнул.
Не знает, а приглашает. И правильно делает. Вдвоем веселее. Вдвоем не страшно.
– Настя, со мной не будет покоя, это я точно знаю, – произнес Марк Горов.
Он вдруг почему-то встревожился. Но мне не было страшно. Ведь вдвоем всегда веселее.
– Ну и что, я все равно согласна, – сказала я, вытирая нечаянную слезинку.
Я не плакала. Не горевала об утраченной свободе. Моя мечта исполнилась. Я дождалась. Вынесла муки ожидания. Моя любовь нашла меня.
– А почему ты выбрал именно меня? – спросила я.
– Ты родная мне, телом и душой, даже мыслями родная, мы с тобой одной крови, я это сразу понял, с первой минуты, сначала я потерял тебя, и хотел тебя искать повсюду, и нашел бы, несмотря ни на что, – сказал Марк Горов.
А я больше ни о чем не спрашивала. Он мне тоже родной, я это поняла с первого взгляда. Еще тогда, во дворе, у мусорных баков. Родной телом и душой. И мыслями. У нас все одинаковое. Это было наше второе свидание. Он приехал ко мне из аэропорта. Усталый, измученный. Любимый. После этого я не видела Горова. Опять ждала его, выглядывая в окно, вдруг по асфальту прошелестит знакомый звук родных шин. Ждала, когда закончится вечная разлука.
А потом случилось то, что случилось. Видимо, о продлении срока давности нашей разлуки поступило распоряжение свыше, из самой небесной канцелярии. Неужели мы ошиблись в нашем родстве, в нашей кровности?
Я шла по Литейному проспекту. Возле меня останавливались машины, их владельцы предлагали проехаться, промчаться в даль светлую, некоторые предлагали руку и сердце, многие выпивку, секс, баню, сауну и другие непристойные развлечения. Я отмахивалась от многочисленных предложений. Мне теперь не до праздников. Я стану строить карьеру. Выброшу глупые изношенные мысли на помойку. Повзрослею, обрасту делами и связями. И рано или поздно меня изберут председателем правления. На совете директоров колеблющиеся руки взовьются вверх, они не останутся лежать на поверхности стола, неподвижные и омертвевшие, поверженные в прах моим раздавленным воображением.
Из столицы неожиданно прискакала Наташка Вавилова. Нагрянула в гости. Прелестная, незнакомая, чужая. Вся из себя столичная штучка. Давно не виделись. Я уже отвыкла от подруги.
– Наташка, ты такая стала, такая, просто прелесть! – восхищенно выдохнула я, поворачивая подругу вокруг оси.
А Наташка кружилась передо мной.
– Ой, это еще что, я ведь только что с дороги, в самолете укачало, меня ведь муж поездом не отпускает, боится, что мужчины приставать начнут, – изо всех сил чванилась милая Вавилова.
– Наташка, ну как там в столице, круто? – спросила я, трогая Вавилову за талию.
Не пополнела любимая подруга, ни на сантиметр не прибавила, наоборот, талия у Вавиловой стала узкой и тугой, как мой бедовый плакат.
– Ой, круто, так круто в Москве, что вы здесь в Питере ничего не понимаете, совсем отстали от жизни, – закручинилась Наташка.
– Ну и ладно, не всем же звезды с неба хватать, кому-то и в провинциях жить надо, – резюмировала я и потащила Наташку на кухню.
После маминых наездов на квартиру в качестве контролирующего органа моя холостяцкая жизнь заметно наладилась. В кухне уютно расположились разнообразные кастрюльки со щами, сковороды с котлетами, салатницы, компотницы, джемы, конфитюры, пирожки, печенье. Все продукты исключительно диетические, с витаминами и протеинами.
– А как ты, Настя, как живешь, о чем думаешь? – спросила Наташка.
У меня сразу пропал аппетит. Простые слова, а за душу цепляют. Тем и ценны старые подруги, только они могут вот так запросто сказать: «Чем живешь, моя дорогая подруга, о чем думаешь?»
Да разве за один вечер расскажешь. Тут такого наворочала. В целую книгу не втиснуть.
– Ой, Наташка, хорошо, что ты приехала, мне ведь даже поделиться не с кем. Мама меня не понимает, она считает меня маленькой и несмышленой, Ирка Акимова погрязла в домашних делах, сильно скучает по своему Коле, его в Челябинск загнали аж до весны, без выходных, с Верой я поссорилась, так что ты у меня одна осталась. Больше у меня никого нет, – запричитала я, разливая по бокалам вино, грузинское, между прочим, из старых запасов.
– Да говори же, что случилось, – приказала Вавилова.
Строго так сказала. Резко. Прелестная Наташка уставилась на меня, глазищи свои красивые вытаращила и ждет, когда я начну плакаться на судьбу. А у меня нет резона плакаться. Никакого. У меня же все отлично. Карьера есть. И должность есть, и квартира имеется. Только любви нет. Так живут же люди без нее. И славно живут. И сама Наташка вышла замуж за столичную жизнь. Она ведь своего мужа не любит. И я отмахнулась от подруги: дескать, ничего экстремального, ничего особенного. Живу обычной жизнью, тяну свою девичью лямку. Но Наташкина цепкость известна многим в нашем городе. От Вавиловой не просто отмахнуться, она не муха. Наташка обняла меня и тихо сказала:
– Говори давай, а то обижусь.
И я заплакала. И Вавилова заплакала. И мы громко заревели, в унисон, будто две коровы. Наташка изливала свою нелюбовь к мужу, а я очищала душу от обиды и непонимания. Слез было много. И вина много. Все грузинское вино ушло на полив двух девичьих душ. Сквозь слезы и вино я пыталась рассказать Наташке и про Черникова, и про московский поезд, в котором мне приснился дивный сон, и про помойку во дворе, где я впервые встретилась с Марком Горовым, и про Ниткина с его проклятым плакатом и с гениальной фотографией. Я умолчала лишь о незаконном проникновении в чужое жилище. В этом проступке я не созналась бы даже под пытками. Никому не смогла бы рассказать, никому, даже маме. Даже Марку Горову. И вдруг я замолчала, насухо вытерла слезы и залпом допила вино. В этот сокровенный миг я поняла, что есть единственный человек на планете, кому бы я призналась во всех своих поступках, даже самых неблаговидных, преступных, нескромных. И это был Марк Горов. От наступившей истины мне стало нестерпимо душно. Я открыла окно. Свежий ветер охладил наши разгоряченные слезами и вином лица.
– Наташка, а я ведь люблю его, сильно люблю, до смерти, – сказала я.
