Два года Оля потратила на «стройку» и сколько еще потратит, бог ведает. Но Сергей, как жил, о ней не помышляя, так и живет. Вспоминает-то после мучительной работы мозговых файлов, вытаскивая из папок всех знакомых, числившихся под этим логином:
— А-а-а, это крашенная психичка? Подружка твоя незабвенная?
Вот память мужская.
Наверное, и Олег, расстанься мы, через год будет так же мучительно вспоминать — кто такая Аня?
И чуть не упала с подоконника, увидев его собственной персоной — хмурого, озабоченного, с больным взглядом серых глаз, казавшимися особенно огромными на осунувшемся лице. Я даже подумала — а не объявил ли он голодовку по какому-нибудь поводу, пока я в больнице? А как иначе можно было довести себя до такого состояния?
— Привет. Какими дорогами вас к нам привело? — пропела я нарочно беззаботно.
Он прошел, сел рядом и долго смотрел на меня, пристально изучая каждый микрон бренного тела. И неожиданно заявил:
— Аня, выходи за меня замуж.
Я долго молчала, потеряв от предложения дар речи. И пыталась найти его.
Мне было сладко и больно. Я очень хотела сказать — да, но понимала, что могу сказать лишь — нет. Это было бы правильно, во всяком случае, честно. А поступить бесчестно с таким уникальным альтруистом, бессребреником и восставшим из тлена веков Ромео, было бы низко и подло. Любовь во мне боролась с порядочностью, благородство с эгоизмом. Борьба была не равная и затяжная.
— Ты еще учишься, — нашла я гениальный ответ.
— Это вместо — да или вместо — нет?
— Это вместо — надо подумать. Ты как здесь оказался?
— Наши практику на первом этаже в детской гематологии, проходят. Сказали: тебя видели. Почему ты мне ничего не сказала?
— О чем? — пожала я плечами, придав лицу самое бесхитростное выражение. Нет, правду я ему сейчас не скажу. Поживу еще пару дней невестой. Хоть пойму — что это такое и с чем его едят. — Анемия подкосила. О чем говорить?
Он даже не моргнул, и я порадовалась — верит.
— Когда выпишут?
— На следующей неделе обещают, а что?
— Хочу пригласить тебя на выходные к родителям в гости. Пора им с моей невестой познакомиться.
— Разве я сказала "да"? — выгнула я бровь, но губы сами изогнулись в довольной улыбке. Разве можно было не радоваться подобному пылу?
— Ты сказала «подумаю». Пока думаешь, с будущей свекровью и свекром познакомишься, хоть мнение составишь. Может, очаруешься возможными родственниками и ответишь «да».
— Но жить-то мне не с ними…
— Но видеть-то все равно придется. Общаться, обращаться. Я слышал, семейная жизнь не всегда медовый пряник. Ссоры, говорят, случаются, недоразумения всякие. Кто арбитром будет? — обнял меня, притянув к себе, сказал прямо в лицо так горячо и твердо, что сомнений не осталось. — Я люблю тебя!
Ровно через месяц действительно очарованная родителями Олега и, понятно, еще больше им самим, я сказала «да». И объявила Алеше о своем негасимом желании стать мадам Кустовской. И тем самым озаботила братьев сверх меры.
Под предводительством Алеши они начали активные военные действия против жениха и при этом элегантно морочили голову невесте.
Г л а в а 6 Я
Олег притих под моими руками, под жалкими, но нужными ему словами успокоения и фальшивых описаний безмятежного будущего. И лишь вздрагивал, всхлипывая.
Я смотрела в стену напротив и думала: прости меня, Сережа.
Сегодня я совершила еще один грех, еще одно предательство. И спасла человека, пусть не самого лучшего, не самого сильного, и все же живого, еще не совсем потерянного для себя и общества, человека. Отплатила ему добром за то добро, что он когда-то преподнес мне совершенно безвозмездно. И пусть бездумно, не понимая всей тяжести груза, что с такой готовностью взвалил на свои плечи, но одного его желания мне было достаточно, чтобы из года в год платить за благородство поступка чистой и честной монетой. Верности? Любви? Пожалуй.
Могла ли я поступить иначе? Могла ли оттолкнуть протянутую руку? Протянутую даже не в мольбе, а за подаянием. Протянутую в слабой, еле теплящейся надежде, почти умершей, почти погребенной суетой и безысходностью прожитых лет и глупых бездумных поступков даже не назло иным — себе. Нет, не могла. И не смогла.
— Что же на тебя нашло Олежка? Что случилось с тобой и когда? Впрочем, молчи. Это неважно. Все в прошлом и это тоже. Теперь только будущее — светлое, доброе. В нем только мы.
— Правда? Да, да, Анечка, — обрадовался он и очнулся и заулыбался, превращаясь вновь в того, кого я знала все эти годы — самолюбивого мальчика Олега Кустовского. — Ты ведь не бросишь меня, правда? Не уходи, пожалуйста. Я все заглажу. Я изменюсь, буду другим, таким, каким ты хочешь. Веришь?
— Конечно, верю, конечно.
А вот это неправда, наглая, но такая привычная нам всем ложь. И как обычно, оправданная тем глупым аргументом, что придумали живущие задолго до нашего рождения — ложь во спасение. Вот только — кого она спасает и от чего?
Ни я, ни он не можем измениться, разве что — изменить собственную суть, но одномоментно и кратковременно. Все остальное — опять ложь. Нам слишком много лет, чтобы менять русло привычных взглядов на мир, черт характера и форму мышления. А вот поменять привычные устои и порядок можно — взорвать его банальной перестановкой мебели в квартире или наделив свою голову элитной прической в стиле хеви-металл. И уверить себя, что это и есть перемены. И уверить окружающих, предоставив аргументы данному действу. На деле — лицедейству. Но главное, поверить самому — я начал новую жизнь!
Сколько раз в год мы это говорим? И как яростно в это верим и еще более яростно убеждаем других. И понимаем — перемены нужны не нам, а тем, кому мы их предъявляем…
Я помню, Сергей по тому же принципу бросал курить. Долго, нудно. И бросает до сих пор.
Ничего, он сильный. А я сейчас нужна слабому.
Мы долго сидели с Олегом в тишине и много о чем могли говорить, но молчали. В этом молчании возрождалось давно забытое единение. Умиротворение легкое, как снег за окном, укрывающий уличную грязь, набравшуюся за день, так же верно, как наши души от соблазна решить все одномоментно, окончательно, не жалея ни себя, ни других.
Сейчас я не могла себе этого позволить, опутанная по рукам и ногам поступком Олега так же крепко, как преданностью и любовью братьев. А он не мог, потому что не хотел, не думал о том, не желал даже в самых злых фантазиях. Я была для него важнее и нужнее, чем могла предположить, чем имела смелость думать. Любовь, которая переросла в привязанность, держала крепче юношеского пыла, крепче возвышенных иллюзий еще не искушенного, не искалеченного жизненными реалиями романтика. Все проходит, тает без следа, оставляя лишь слабое воспоминание о тех чувствах, что полыхали в нас. И пепел не жжет, потухая навеки. Остается от силы сожаление, но и оно гаснет, стирается в бездне лет.
