– Дома? Твой дом там, где мы вместе. Со мной! Разве ты в этом сомневаешься?
Он покачал головой.
– Нет, такого не может быть.
– Но я ведь люблю тебя, как же тогда «не может быть», «не может быть»?
В ее глазах было столько боли, в них так ясно читалась любовь к нему, что он невольно отвел взгляд, снова уставившись себе под ноги.
– Нельзя быть таким эгоистом.
– Прошу тебя, не надо опять нести этот вздор про то, что ты эгоист.
– Это не вздор. Хватит притворяться, не век же так будет.
– Так ты притворялся, что полюбил меня? Притворялся?
– Перестань, Эллен, ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Я старше тебя на тридцать пять лет, понимаешь, это же ужасно – на тридцать пять.
– Пять-пять-пять, попка хороший хочет жрать. Он уставился на нее, ничего не понимая.
– Вот и ты так же: твердишь, как попугай, которого Мэрион двум фразам выучила.
– Не в Мэрион дело. Я долго думал и осознал, что у нас с тобой нет будущего. Взглянул на себя в зеркало и осознал.
– В зеркало?
– Ну, помнишь, когда мне спешно надо было в туалет? Вот я увидел: совсем я беспомощный старик, а ты меня на горшок сажаешь.
– Ты что же, не сделал бы для меня то же самое, если бы нужда заставила?
– Но я ведь только хочу, чтобы ты жила настоящей жизнью, а не превращалась в сиделку при старике.
– А я хочу быть сиделкой при старике.
– Знаешь, тебе опять пора к психотерапевту этому недоделанному, ты, видно, совсем помешалась.
– А ты вообще скотина. Только не думай, что тебе удастся от меня избавиться, если будешь меня оскорблять. Не выйдет у тебя ничего. Слишком ты мне нужен.
Голова Бена снова упала на грудь.
– Прости меня, Эллен. Но я решил твердо, и уродовать тебе жизнь я больше не стану.
– Знаешь, я уж сама разберусь, уродуешь ты мне жизнь или не уродуешь…
Он промолчал. Воцарилась тишина, и оба боялись ее нарушить. Наконец, Эллен заговорила тихо и медленно:
– Хорошо, Бен, я, кажется, поняла. Ты не обо мне заботишься, если разобраться. Не обо мне, а о себе. Тебя угнетает чувство, что впервые за всю свою жизнь ты от кого-то зависишь. Хотя такое с каждым может случиться: под машину, например, попадешь, заболеешь – и тогда не обойтись без другого. – Она погладила его по руке. – А может, и не надо всегда все делать в одиночку?
Он слабо махнул в ответ.
– Прости, Эллен, но я просто не могу так жить и дальше.
Она вскочила на ноги, преследуемая чувством, что ей нанесли пощечину.
– Не можешь? То есть как это – не можешь? – Голос ее дрожал, почти срывался. – Нас столькое связывало, мы столько вместе пережили и перечувствовали, а теперь ты, стало быть, не можешь? – она сорвалась на крик.
– Мисс Риччо! – Мэрион решительно вошла в гостиную, держась, как сержант полиции. – Я никому не позволю так обращаться с моим отцом. Прошу вас удалиться.
А Бен сидел молча, уронив голову на грудь. Так и не двинулся, пока не услышал, что закрывается дверь.
Тогда он медленно поднялся, опираясь ладонями о спинку кресла. Подскочила Мэрион, но он ее отстранил. Хотя каждое движение давалось ему ценой жуткой боли.
– Не надо, я пока еще не калека, – проговорил Бен сквозь стиснутые зубы.
– Ну конечно, нет. Но надо набраться терпения, – щебетала Мэрион. – Терпение, и еще раз терпение.
Он попытался сделать шаг, другой, но не устоял и тяжело грохнулся на стул. Мэрион не промолвила ни слова, но достаточно было только взглянуть на нее: ведь я же предупреждала – словно гигантскими буквами было написано на ее лице.
Собрав в кулак всю свою волю, пусть не думает, что ее взяла, Бен снова встал на ноги. Черепашьими движениями, шажок за шажком – руки на стене, ползет, словно ощупывая сантиметр за сантиметром, – Бен добрался до комнаты за кухней, которая была для него приготовлена, чтобы ему не приходилось лезть вверх по лестнице. Весь дрожа от холодного пота, Бен опустился на кровать. Закрыл глаза.
– Папа, прошу тебя, один глоточек, – Мэрион поднесла ему стакан с какой-то жидкостью.
Пить очень хотелось, но все равно он отказался. Замотал головой, жидкость расплескалась по подбородку.
Мэрион тяжело вздохнула, не скрывая своего раздражения.
– Ну, папа, хватит уже вести себя как ребенок. Тебе же врач ясно сказал: как можно чаще пить.
Бен стиснул зубы, чтобы не вырвались слова, так и вертевшиеся у него на языке.
А вертелось у него на языке, кричало в нем одно и то же: «Эллен, прошу тебя, вернись!» Но он не проронил ни звука – пусть в нем это все и останется, задавленное тяжкими плитами депрессии, которые никому не отодвинуть в сторону.
Впоследствии Эллен так и не могла припомнить, как ей тогда удалось добраться до дома. Она гнала машину, а лицо ее заливали слезы, и расплывалось бегущее впереди шоссе. Но она все-таки сумела вернуть автомобиль в прокатную контору, сесть в метро, выйти на нужной станции. Переступив порог квартиры, она бросилась на постель. Рыдала, пока сил не осталось больше ни на что, и тут ее сморил сон – мгновенный, беспробудный, хотя, едва проснувшись, она сразу все вспомнила и опять залилась слезами.
Впервые в жизни ей стало понятно, что у человека может возникнуть мысль о самоубийстве, – это когда вот такая внутри пустота, и выносить ее просто невозможно. Даже в тот вечер, когда она застукала Рихарда с Джиной, ей было скверно, но не до такой степени. Ее тогда душила обида, захлестывало яростное негодование, но не было чувства, что жизнь для нее кончилась. А вот Бен сумел ее до такого довести – впервые за все ее годы, – но виновата в общем-то она сама: нельзя было, чтобы он взял над нею такую большую власть. Если любишь человека так, как она полюбила Бена, то лишаешься последних возможностей защитить себя в одиночку, ибо веришь любимому безраздельно, мысли не допуская, что он может тебя ударить в самую слабую точку. Нет, ну как он мог столь грубо обмануть ее доверие? Как он на это решился?
А какой-то голос нашептывал ей, что вовсе Бен ее не обманывал, не посмел бы обмануть… что он непременно вернется. И заслышав на лестнице чьи-то шаги, она невольно настораживалась: уж не он ли? А потом лились новые потоки слез разочарования.
К утру у нее ломило все тело с ног до головы. Она с трудом заставила себя выбраться из-под одеяла. Боль так и пронзала ее, заставляя сгибаться чуть ли не до пола. Она добралась до ванной, где ее вывернуло. Позвонила в больницу, отпросилась – сегодня не придет, слишком скверно себя чувствует.
Назавтра ей стало еще хуже. Непонятно, что это с нею такое, не то грипп, не то, как она подозревала, разыгрывается ее язва, а может, это все соматическое… ладно, почему-то она даже рада, что свалилась с ног. Лучше уж эта физическая немощь, чем незатихающая боль в ее душе.
