Моё присутствие обнаружилось на вечернем кормлении. В палату, щелкнув светом, вошла медсестра. Увидела меня, чуть не выронила бутылочки.
— Полушкина? Вы как сюда проникли?
— Это было несложно….
И правда — проще некуда. Медсестра растерялась, я загородила собой кроватку, в которой ворочалась разбуженная ярким светом и голосами дочка. Только через мой труп.
— Правилами больницы посещение больных проходит в часы, специально для этого отведенные. Я охрану вызову.
— А я прокуратуру, — ответила я. — Позвоню… везде позвоню. И муж мой утром вернётся. И Андрею Васильевичу я позвоню прямо сейчас.
Мужа моего медсестра помнила. И о знакомстве с заведующим знала. Стушевалась. А я уступать была не намерена. Я свою дочку тут одну не оставлю. Если надо будет, и охрану встречу. Жаль только, номер врача пропал с холодильника… зато номер прокуратуры можно найти в сети.
— Хорошо, — елейно отозвалась девушка, — тогда палата на вас. И Лариса тоже.
Она ткнула пальцем в кроватку с проснувшейся ничейной девочкой. Оказывается, она Лариса… Тоже повезло с имечком, хотя Дунька будет покруче. Ничего, сначала одну девочку покормлю, потом другую. И все.
Кормить первой решила Ларису. Мне её просто жалко было. Она следила за мной круглыми глазами и привычно молчала. Моя несколько минут подождет. Лариса вцепилась в бутылочку и пила торопливо, пару раз поперхнувшись. Сонька, увидев такую несправедливость, вспомнила, что кричать она умеет очень громко… Ларису с бутылочкой было оставить боязно, держала она её некрепко, вдруг подавится? В общем, кормить пришлось обеих разом.
Сидела на табуретке, в каждой руке по ребёнку на сгибе локтя. Ладонями, извернувшись, бутылочки придерживала. Девочки пыхтели и готовы были друг дружку пнуть. Обе, несмотря на то, что совсем крошки, достаточно тяжеленькие.
— Да уж, Дуньке придётся непросто, — задумчиво пробормотала я.
Потом обе девочки разом покакали. Моя сразу начала кричать, Лариса терпела молча. Искупать пришлось обеих, не оставлять же грязной ничейную девочку. Причём стоило взять Ларису на руки, как моя начинала истошно кричать. Лариса не плакала — только гулила иногда сама с собою.
Но ночью она голос подала. Плакать начала, истошно, захлебываясь своим же криком. Прибежала медсестра, посмотрела, пожала плечами.
— Колики. У неё бывает. Укол я поставлю, но поможет несильно, ей запретили сильную обезболку. Да и операция уже послезавтра. Мы с ней так каждую ночь. Нянчите, коли неймется вам.
И ушла. Вернулась со шприцом. Воткнула его в крошечную попу, протерла её ваткой и ушла. А я осталась с двумя детьми, оба плакали. Через час я отчаялась, но сдаваться была не намерена. И уже приловчилась ходить по палате, удерживая на руках обеих. Руки затекали и болели, вскоре затряслись мелкой дрожью. Я терпела — видела, что скоро уснут. Моя уже уснула, прижавшись щекой к маминому плечу, да и Лариса уже засыпала.
Уложила обеих в одну кроватку. В тесноте да не в обиде. Уложить по очереди, когда мышцы ноют и немеют, не сумела бы — просто боялась выронить. А время ещё детское. В Сониной тумбочке только одежки, подгузники, крема… ничего такого, что можно было съесть. А я поняла, что голодна. Очень голодна. А у меня даже вода кончилась, которую я утром покупала.
Попила из-под крана. Вода отдавала хлоркой, но я уже смирилась. До утра несколько часов, потерплю. В три часа прошла в туалет. Одна из медсестер снова пила чай. На стойке бутерброд с колбасой. В животе заурчало. Второй нет, пытается утешить ревущего навзрыд ребёнка. Мои спят — слава богу.
Я уснула, сидя на табуретке, прижавшись к кроватке, чтобы не упасть. Поспать удалось чуть больше часа — Сонька проснулась. Разбудила Ларису. Я готова была рыдать от отчаяния, но напоминала себе: главное — дочка рядом. Сегодня операция. Ночь простоять бы, да день продержаться. А Герман приедет. Даже если не нужна ему — не отбросит в сторону, как сломанную игрушку. Он… не такой, как все они. Пусть со мной не будет, но поможет. А это сейчас главное. Хотя не хотелось бы, чтобы он и правда достался Мари. Такой жены я никому не пожелаю… Дальше воображение пускалось вскачь, представляя то Мари в свадебном платье с Германом под ручку, то они уже в одной постели. И остро понималось: он — мой. И отдавать я его не хочу. Ни за деньги, ни даром. Никак.
К шести утра у меня кружилась голова. От голода — ела я последний раз с Германом. От усталости. От страха. От страха за Соньку, за нас. Я извелась. В коридоре зажегся яркий свет. Загремели по полу тележки. Начинаются процедуры, завтрак у малышей. Кто-то снова плачет. Хочется всех утешить, а сил — только вот на ногах устоять.
— Живы? — усмехнулась медсестра, входя в палату.
— Жива.
Я на неё не смотрела. Она мне не нравилась. За черствость, равнодушие. За то, что у неё наверняка все хорошо, а моя малышка в больнице, и на меня давят, вынуждая принять решение, от которого коробит, и даже помощи попросить не у кого.
На тумбочке передо мной поставили поднос. На нем — кружка с чаем, хвостик с ярлычком на ниточке висит. Два бутерброда. Неровными кружками колбаса, пластинки сыра. И несколько квадратиков шоколада. Наверное, того самого, что мамы несут…
— Поешьте. На вас смотреть больно, шатаетесь.
— Спасибо, — растерялась я.
И стыдно стало. За свою неприязнь, ничем не обоснованную, за мысли… Девушка благодарностей слушать не стала — ушла. Чай тоже отдавал хлоркой. Колбаса самая простая, вареная. Но, господи, как вкусно! Я съела все до крошки, чашку и поднос сполоснула, отнесла обратно.
Шагала по коридору, который все ещё влажно блестел после очередной уборки. Думала напряженно. И поняла, что есть ещё куда идти, у кого просить помощи.
— Во сколько у нас операция? — спросила я у медсестры.
— В одиннадцать по плану.
— Я вернусь, — обещала я. — Я быстро. Присмотрите, пожалуйста, за моей Сонькой. Мне страшно.
Глава 29. Герман
Я всегда относился к деньгам, как к само собой разумевшемуся. Они всегда были. О них не стоило думать. Только если о том, как их приумножить. Но это при наличии смекалки и начального капитала не великий труд.
Я никогда о них не мечтал. Раньше. А теперь вот да, мечтал. Мечтал яростно. Хоть о тысяче рублей, чтобы в кафе зайти и пожрать. Жрать хотелось очень, кишки судорогой сводило. Я сидел в фойе и ждал. Администратор разрешила позвонить. Звонил я в нашу приемную. Бывшую свою. Странно, но это единственный номер, который моя отбитая гопниками голова вспомнила.
— Даже паспорта нет? — свистящим шепотом переспросила Света.
— Нет.
— Дед уехал. Куда — не знаю. Я же теперь вроде как тоже… понижена.
— Спаси меня, — взмолился я.
— Спросите у кого-нибудь номер карты. Денег вышлю. Но немного — новый год скоро, я себе шубу подарила.
— Я тебе ещё одну подарю. Сама выберешь.
— Ловлю на слове.
Уговаривать администратора на номер карты пришлось долго. Уговорилась. Светка переслала десять тысяч. Удивительно много, удивительно мало. Но что с неё взять? Сидит в офисе… А потом она перезвонила.
— Добирайтесь до соседнего города. Туда самолёты летают нормально. Я придумала. Сейчас Ваньке командировочные выпишу и отправлю вас спасать. Пока хватятся и поймут, что я зазря разбазариваю деньги и рабочие силы, он успеет. А там сами меня от начальского гнева спасайте.
Теперь вроде как легче. До дома мне самостоятельно добираться не тысячу сто пятьдесят километров, а всего пятьсот. Были бы деньги, мог бы на такси. Денег нет. Первым делом я пошёл в ближайший магазин и купил коробку конфет для администратора. Шестьсот рублей! Никогда бы не подумал, что конфеты такие дорогие. Там всего-то триста грамм!
Конфеты администратор взяла и премило покраснела. Я отвесил реверанс и пошёл в ближайшую столовую. Заказал картошку, пюре. Хотелось отбивную, но отбивная дорогая. Взял две сосиски. И борщ. И хлеба два куска. И все съел, до крошки. И запил холодным компотом. На дне граненого стакана плавает раздувшаяся от воды черносливина. Её я выловил и тоже съел. Теперь денег стало ещё меньше. Зато жить — чуточку веселее.
