еще не спросив, уже вижу, как она шлет меня далеко и надолго. Все будет хорошо? Не хочу врать, потому что с ее характером и сучьими амбициями покоя во взрослом мире ей точно не будет, но каждому свое.
— Свали отсюда! — раздается по ту сторону кабинки, и я молча мотаю головой. Когда я перестану видеть людей лучше, чем они есть? Что ж, возможно, это мое проклятье.
— Адьос, — бормочу себе под нос и выхожу в коридор, где сразу врезаюсь в твердую грудь и отступаю на шаг, пошатнувшись, но меня удерживают за плечи.
Еще не подняв глаза, я понимаю, что это не Ян. Шестое чувство или как это называется, я не знаю, но факт остается фактом — я точно ощущаю чужие руки на своем теле, и мне совсем не нравится это.
— Ты не видела Софу? — раздается над головой голосом Остроумова, и я, вырвавшись из объятий, тотчас хмурюсь от его беспардонной наглости. Он говорит со мной, как старый добрый приятель, коим мне не является.
— Чего?
— Просто ответь. Тебе, мать твою, сложно, что ли? — срывается на крик, но сразу сжимает кулаки, будто останавливая себя, с шипением втягивает воздух через зубы и шумно выдыхает. — Она пропустила вручение и не отвечает на звонки, я… Мне просто нужно знать, что она в норме.
— И почему я вообще должна с тобой говорить? — недоумеваю я.
— Потому что ты лучше всех нас? — это вопрос, но звучит утвердительно. Тише и даже как-то растерянно. Злость сходит на нет, и я, к своему удивлению, испытываю самые неопределенные чувства. Чем еще этот день меня удивит?
— Я бы не назвала это нормой, но она точно будет в порядке, — отвечаю спокойно, а затем пожимаю плечами. — Это же Софа. Она в уборной, у них с Яном был разговор.
— Ясно, — хмыкнув, выдает Савва, и отводит глаза. У него странная реакция, как будто он получил то, что хотел услышать. — Спасибо.
А затем разворачивается и собирается уйти.
— Ты не зайдешь к ней?
Я точно вижу, как двигаются его губы и обозначаются скулы, но он не говорит то, что хотел. Опускает плечи, сдается и даже немного криво улыбается.
— Зачем? Я не тот, кого она хочет видеть, — и после действительно уходит в сторону боковой лестницы, оставив меня переваривать услышанное.
Слава богу, в кармане звонит телефон, и я отвлекаюсь.
— Ты где? Я стою на крыльце, тебя нет.
— Выхожу, — отвечаю с улыбкой в динамик и спешу к Яну, который меня ждет.
Бессонов ждет меня возле универа, чтобы отвезти домой, как странно, да? Будто все перевернулось с ног на голову, будто полюса Земли поменялись местами, и грядет магнитная катастрофа. Но я согласна встретить конец света, если он будет в таких крепких объятиях, как у него. С ним я готова ко всему.
И все же слезы Софы заметно выбивают меня из колеи на оставшуюся часть дня. Я не переживаю, нет, и все же время от времени думаю о ней и ситуации в целом, потому что не привыкла к таким душевным терзаниям. Но еще больше я оказываюсь не готова к слезам папы, которыми он встречает меня следующим утром в больнице.
— Мишель, моя Мишель… — как только я захожу в комнату, он кидается ко мне и едва не сносит с ног. — Девочка моя, прости! Прости…
Он ревет мощным баритоном, оглушает и обезоруживает. Гладит по голове, как в детстве, как маленькую, и без конца извиняется так проникновенно, жалостливо, искренне, что меня пробирает дрожь, и весь этот колючий комок чувств перекрывает мне горло, отчего я не могу вымолвить ни слова. Пытаюсь что-то сказать, но молчу.
— Прости, что сотворил все это с тобой. С нами. Прости, что заставил врать. Прости, моя девочка, что тебе пришлось так много взвалить на себя, я поступил ужасно… я…
— Папа, папа, остановись, — пытаюсь вернуть его, пока он не растворился во всех этих «прости». — Ты не заставлял меня, я сама...
— Я так больше не могу…
После его слов я провожу с ним в палате несколько часов, но те пролетают, как один миг. С ним и с его врачом, который помогает нам говорить друг с другом, когда кажется, что подходящих слов попросту нет. Папин голос — разбитый и скрипучий — преследует меня и после: всю очень долгую дорогу домой пешком через парк и набережную до автобуса. Я никуда не спешу, проматываю в голове его фразы снова и снова, пытаюсь осмыслить, поверить в них, понять, как дальше со всем этим жить. И думаю об ужасных вещах. О том, как все сложилось бы, не случись этого: не сбей папа Наташу, не ввяжись я туда, не столкнись мы нос к носу с Бессоновым. Это плохие, даже страшные мысли, я знаю, но не могу остановить их поток. Они напрочь сносят меня, и я сама не замечаю, как слезы застилают глаза. Случились бы мы с Яном при других обстоятельствах? Не имею понятия. Но мы, черт возьми, есть — через боль, обиды, обман, через ненависть и… любовь.
Я застываю перед домом, сбитая с толку, растерянная и смущенная тем, как сильно люблю живущего по соседству парня, который не верит в любовь. Не хочу идти к себе: там мама, она меня не поймет. Никто не поймет, кроме Бессонова, чья машина стоит на подъездной дорожке, и это придает надежд застать его дома. После того как Ян отвез меня в лечебницу, он отправился на тренировку, и больше мы не созванивались. Я боюсь встретиться с ним и боюсь не увидеть. Как тут найти тонкую грань? Как не сойти с ума?
Я стучусь в дверь только раз, и она вдруг распахивается. Так быстро, будто меня ждали. Ян улыбается мне, раздетый по пояс, лохматый, родной, такой домашний, и одним взглядом убеждает — он точно ждал. А у меня будто срывает стоп-кран, и все слезы, что я держала в себе, начинают течь по щекам.
— Он мой папа, Ян, он… я не знаю… мой папа…
Я прижимаюсь носом к его груди, которая пахнет знакомо, и реву так, словно пытаюсь переплакать Софу, папу и их двоих вместе взятых. Пальцами цепляюсь за бока Бессонова, чтобы, даже если захотел, не сумел меня оторвать от
