Но Василий Иванович позвонил сам. Он откуда-то узнал про меня, я потом уже выяснила, что Иваныч провел работу, старый партизан.
Я согласилась выйти попробовать. Просто потому, что сил не было сидеть дома уже.
Неделю после того, как вышла из дома Хазарова и доехала до своей квартиры, я просто лежала, смотрела в потолок, ни о чем не думая.
Вставала, ела то, что оставалось в холодильнике, спала. Опять вставала, ела, спала. Наверно, организм таким образом защищался от стресса.
Через неделю я посмотрела на себя в зеркало, не узнавая в страшной, замученной женщине себя прежнюю, уныло оскалилась и плеснула в отражение водой.
А затем собралась с силами…
И начала жить дальше.
Просто потому, что надо. Просто потому, что по-другому никак.
Где-то, за пределами моего мира, шла бандитская война, грандиозная, если судить по редким прорывающимся в мои соцсети постам. Горел новый, только что отстроенный клуб-казино, разворачивались и утихали перестрелки за окраинами города, возле здоровенных карьеров, снабжавших всю страну щебнем и песком, уходили неожиданно в отставку прокуроры города, сдавали мандаты депутаты, известные борцы с коррупцией… И прочее, прочее, прочее…
Город основательно трясло, но мне, замкнувшейся в своем маленьком мире, было на это все откровенно плевать. Как-то потеряла вдруг остроту мысль, что меня могут искать, что могут что-то предъявить, что меня видели с Хазаровым и, судя по его поведению после, сделали какие-то свои выводы…
Я уволилась с работы, даже не попрощавшись с бывшими коллегами, заехала в гости к Иванычу, привезла ему хлеба и молока. Он, правда, ворчал, что мужику привозят водочки и сигарет, но я только улыбалась. А он смотрел на эту улыбку и тихо матерился, думая, что я не замечаю.
А потом мне позвонил Василий Иванович и пригласил в детскую многопрофильную, к себе в отделение детской реанимации.
И я пошла.
Просто посмотреть.
На самом деле, я вообще не думала, что останусь. Думала, что хватит с меня реанимации по самое горло.
Но посмотрела… И осталась.
И работаю.
Тихо, спокойно, насколько можно работать спокойно в таком месте. И в последнее время появляется давно забытое ощущение правильности того, что делаю. Правильности своего нахождения в нужном месте. В нужное время.
Так что все налаживается. Правда. Вот только бы про Ваньку не думать…
Надеюсь, ему кто-то все же поет песню про волчка…
Ему это необходимо. Чтоб не упасть.
Иду за Василием Ивановичем встречать скоряков, они уже предупредили, что подъезжают.
Вижу, как выгружают носилки с пациентом.
Тонкая, смуглая ладошка безжизненно свисает с каталки. Пальцы длинные, музыкальные такие… Знакомые.
Сердце тормозит на полном ходу. Сглатываю, боясь сделать еще шаг. Боясь увидеть…
Каталку везут, Василий Иванович, мой полководец, кричит:
— Аня! Чего стоим?
И я делаю шаг вперед, уже зная, кого увижу на каталке. И вижу.
Ваньку.
Глава 61
Он похудел, осунулся, как-то весь разом, как это могут делать дети: и щеки, и ключицы, и даже пальчики на руках слишком тонкие, и кажется, что просвечивают… А под глазами тени. И ресницы темные на контрасте с бледной до серости кожей.
Я тяну руку, уже в который раз за этот час, хочу его коснуться и в который раз не решаюсь. Но и уйти, оставить его, не могу, сил нет на это.
Василий Иванович, как только понял, что я знаю поступившего пациента, тут же отстранил меня от ассистирования, наорал матерно, когда попыталась настоять на своем, и выгнал из палаты.
На мое место встала моя напарница, Татьяна Максимовна, флегматичная, спокойная, как танк.
Она оставила свой участок мне, и ушла в операционную, к Василию Ивановичу, а я, скрывая тремор пальцев, попыталась убиться работой. И все равно мыслями была только там, рядом с бледным, беспомощным ребенком.
Не было мыслей, каким образом случилось то, что случилось, только рефреном : “Пусть все будет хорошо. У него все будет хорошо. Все будет хорошо”.
Раньше я не понимала, почему родственникам-медикам нежелательно участвовать в процессе лечения напрямую: проводить операции, например, да и диагностику лучше доверить другому, не вовлеченному человеку.
А теперь понимаю.
И не представляю, как могла бы просто смотреть на моего Ваньку, лежащего без сознания… Умерла бы сразу. Руки бы отнялись, и ноги тоже.
Паническим мыслям не давали развиваться дела.
Пообщавшись со скоряками, я выяснила, что ребенка подобрали на улице, рядом с большим недостроем в центре, без документов и телефона. Я продиктовала его имя и фамилию, но на большее не была способна. В конце концов, скоряки передадут данные в полицию, и те уже будут искать родственников Ваньки. Пусть и ищут. Мне все равно. Мне главное, чтоб с ним все хорошо было.
За время осмотра и вынесения диагноза я переделала все дела, сто раз пробежала вперед и назад по отделению и, наконец, прочно окопалась возле дверей в смотровую.
Когда Василий Иванович показался в проеме, меня буквально подкинуло вверх.
— Спокойно, спокойно, — прогудел он, протягивая мне руки в перчатках, чтоб сняла. Я дрожащими пальцами стащила их, отправила в отходы, жадно кося взглядом на Татьяну Максимовну, завершавшую перевязку и накладывание гипса.
Василий Иванович поймал мой взгляд:
— Родственник все же?
— Нет, я же сказала… Знакомый…
— Переживаешь очень, лица нет.
— Как он?
— Подозрение на закрытую чмт, думали, краниэктомия нужна будет. Но внутренней гематомы нет, так что обошлось. Парень крепкий, выберется. Прогноз хороший.
У меня помимо воли полились слезы, да прямо жутко так, ручьями буквально, а я не даже не ощущала, кажется, смотрела и смотрела на Ваньку, на повязку, такую белую на его черных волосах. Носик остренький. И пальчики, безжизненно повисшие…
Перед глазами все стало плыть, и Василий Иванович принялся гладить меня по голове и гудеть успокаивающе:
— Ну что ты… Что ты… Родителям его сообщила?
— Нет, — всхипнула я, — я не знаю номеров… Я скорякам имя и фамилию сказала, сами найдут…
— Ну хорошо… Иди пока. Татьяна сама тут…
— Нет, я…
— Иди. У тебя еще пациенты. А с ним все хорошо будет.
Большие, грубые пальцы по-отечески вытерли слезы со щек, я еще разок посмотрела на Ваньку… И пошла работать. Этого, к сожалению, никто не отменял.
К Ваньке я смогла попасть только через час, когда его уже перевезли из смотровой в палату и отдали под мою отвественность.
И вот теперь сижу, не в силах оторваться от безжизненного лица, хочу коснуться, просто проверить, теплый ли, хотя все жизненные показатели в норме, но мне так надо это просто ощутить. Тактильно. И в то же время боюсь трогать…
Одна рука у него в гипсе, но там простой перелом.
А вот голова…
Как ты оказался на этом недострое, Ванька? Что тебя туда занесло? И где был в это время твой гребанный папаша?
Я опять тяну руку и все же трогаю его, провожу по щеке, а внутри все ликует: теплый! Теплый!
Щека чуть подрагивает под моими пальцами, пугливо убираю их и торопливо встаю, вглядываясь в лицо Ваньки. И, когда он открывает глаза и фокусируется на мне, тихо спрашиваю:
— Ваня… Вань… Как ты себя чувствуешь?
Он моргает, словно не узнавая меня, и, хоть такие последствия, как временная амнезия, могут присутствовать при его диагнозе, все равно внутренне вздрагиваю. Кажется страшным, если он сейчас спросит: “Кто ты?”. Это будет, словно… Словно часть жизни моей куда-то пропала, исчезла. Больно…
Ванька облизывает губы, и я торопливо смачиваю ему губы влажной марлей.
— Просто моргни, если узнаешь меня.
Моргает. И… Улыбается!
Боже, я в этот момент начинаю реально верить в бога, хотя всегда была атеисткой!
— Ваня… Ванечка… — ощущаю, как опять льются слезы, и это сейчас дико не вовремя, но не могу остановить их! Не могу!
