Мне захотелось прокомментировать название судна, но я вспомнила наш уговор. Кроме того, мне хотелось узнать, сам ли он придумал это название.
— Когда такси остановилось, он стоял у поручней, — продолжала Фрида. — Пока мы были на глазах у людей, Гюнтер немного робел. На пристани стояли два человека и с любопытством глазели на нас. На меня. Но, когда мы спустились в каюту, он изменился. Мы были как старые знакомые. В каюте пахло горючим, которым пользуются такие суда. Все было крепко сколочено и привинчено. Стол, стулья, койка, кухонный столик, полки и примус. Внутри все было коричневое, только разных оттенков. Кроме четырех оранжевых кружек, висевших на медных крючках под полкой. Он открыл бутылку красного вина и налил в две кружки. Мы сели против друг друга. Столешница была такая маленькая, что мы то и дело касались друг друга, и на столе и под столом. Мы немного посмеялись над этим. Когда мы выпили, он отставил свою кружку и взял мое лицо обеими руками. Света от керосиновой лампы почти не было, я не могла видеть его глаза. Но чувствовала тепло его рук. Я не спеша развязала на нем шейный платок. Он закрыл глаза и не противился. Кончиками пальцев я провела по контуру его губ. Верхняя губа немного выдавалась вперед. Выбрит он был небрежно. Может, он брился как раз, когда я позвонила. Свежая царапина на щеке навела меня на эту мысль. Я сидела и ощупывала его лицо, как слепая, пытавшаяся понять, как выглядит человек, которого она любит. Ведь я уже все знала. Знала, зачем приехала. Не для того, чтобы сохранить его на утро или на следующую неделю. Или на год. Не затем, чтобы съехаться с ним в одной квартире в целях экономии. И не затем, чтобы кто-то из нас мог сказать: «А теперь пошли домой», если мы где-нибудь были вместе. Мне он был нужен сейчас! И этого было достаточно. Думаю, он уже довольно давно не принимал душ. Конечно, он мылся, но все-таки от него пахло судном. А может, запах судна всегда сопутствует тому, кто на нем живет.
Фрида поднесла к лицу рукав жакета, понюхала и кивнула.
— Этот запах вызвал во мне чувство, которым я не злоупотребляю по будням. Нежность. Она не имеет никакого отношения ни к этому человеку, ни к любовному акту. Она присутствует во мне постоянно. Как ощущение или как цитата из книги, которую я плохо помню. Я не могла бы восстановить ее в памяти, и это было неподходящее время для сложной умственной работы или рефлексий. Есть что-то исключительное, когда человек вдруг понимает, что все дело в самой встрече. Что других встреч не будет. Что мы не должны ничего откладывать на потом. Наверное, неправильно выбирать надежное постоянство. Мгновение распыляется. Становится не главным. Всегда можно что-то отложить на завтра. Человека или чувство — на завтра. Когда будет удобнее. Когда не будут мешать практические обстоятельства. Долг. Думаю, многие никогда и не жили по-настоящему, потому что всегда откладывали жизнь на потом. — Фрида замолчала.
Компания мальчиков с криками бежала по краю набережной. Я поджала ноги, чтобы они, споткнувшись о них, не свалились в воду. Спасение на водах сейчас выглядело не особенно привлекательно.
— Его выбросили из дому, когда ему было двенадцать, — продолжала она. — Это меня не растрогало. Я имею в виду, что мне известна история Санне Свеннсен. Но я поняла, что моя симпатия была бы ему приятна. Некоторые мужчины обладают завидной способностью проявлять сентиментальность, не смущаясь, даже если это звучит патетично.
— Патетично? Но это же ужасно, когда тебя выбрасывают из дома в двенадцать лет!
— Ну вот, пожалуйста! Ты позволяешь растрогать себя. Да, история Гюнтера похожа на все описания несчастного детства у Гюго, Достоевского или, скорее всего, у Диккенса. Ничто не бывает столь трогательным, как разбитое детство взрослого мужчины. Но Гюнтер ведь реальный человек. Кстати, я никогда не слышала, чтобы ты жаловалась на свою историю.
— Она не так интересна.
— Потому что тебе стыдно?
— Может быть. Но она не играет никакой роли в том мире, в котором мы живем.
— Ага, человек все-таки способен увидеть себя в общей перспективе, — сказала Фрида.
Я не была настроена обсуждать с нею свои способности, и потому спросила:
— Вы договорились о чем-нибудь? О новой встрече? Ведь мы едем вдоль Рейна.
— Договорились? Нет! О чем мы могли договориться?
— Но у тебя есть номер его телефона?
— Да. Но я уже использовала отведенное мне жизнью время на свидание с Гюнтером.
— Как ты можешь быть такой… такой легкомысленной? Как будто это пустяки. Это был для тебя пустяк?
— Важный пустяк. С предсказуемым концом.
— Ты меня пугаешь своим цинизмом.
— Почему я должна месяцами оплакивать Гюнтера, когда могу радоваться тому времени, что мы были вместе?
На соседней скамейке сидела, покачиваясь, маленькая ворона. Она делала ритуальные кивки всем телом. Словно никак не могла решиться, взлететь ей или нет. На зелень и синеву легли розовые сумерки. Я никогда не видела ворону такого цвета. Все дело в свете. Свет изменяет все во всем мире.
— Я тебя не понимаю, — сказала я.
— Человек свободен! Нельзя коллекционировать людей, как коллекционируют почтовые марки. Нельзя хранить их впрок, обмениваться ими или продавать. Можно только радоваться им в то время, пока ты можешь присутствовать в их жизни.
— И что же он делал потом? — История Гюнтера возбудила мое любопытство.
— Когда потом?
— После того, как его выгнали из дома.
— Он украл грузовой велосипед и начал скупать утиль. Знаешь такие велосипеды с большой корзиной впереди? Первую зиму он ночевал в чулане у одного взрослого старьевщика, которому за это разрешалось пощупать его, — сообщила Фрида.
— Такое должно быть наказуемо, — пробормотала я.
— Оно и есть наказуемо, если суметь это доказать, — заявила она.
Седой, полноватый человек сидит в кресле директрисы и смотрит на девочку, стоящую у письменного стола. Он поднимает руку и что-то говорит. Девочка передвигает ноги. Они как будто приросли к полу, но все-таки она подходит поближе. Она должна решить примеры, которые у нее не получились в школе. Цифры всегда ускользают от нее. Она никогда не успевает поставить их туда, где им следует быть. Он сказал воспитательнице, что сам все объяснит девочке и что им не должны мешать. Его глаза — два черных светящихся шара. Они совершенно неподвижны. Штора на окне у него за спиной задернута. Тем не менее, девочка видит перхоть на его черном потертом пиджаке. Спереди пиджак кажется темнее. Лица человека не видно. Он сидит немного отодвинувшись от стола с открытым учебником по арифметике перед собой. Неожиданно он поворачивает к ней крутящееся кресло и что-то строго говорит о делении. Одновременно он приподнимает к ней нижнюю часть туловища и расстегивает ширинку. Что-то вываливается оттуда. Это похоже на волосы и кусок нутряного сала или на пленки, которые остаются, когда экономка разделывает убоину. Она ловко срезает их острым ножом и бросает в цинковое ведро. С той минуты, как он хватает девочку за загривок и до того, как отпускает, она думает только о цинковом ведре. Потом он кого-то зовет и просит прийти и убрать. Девочка заболела. Ее вырвало прямо на пол. К сожалению, попало и на него. Избежать этого было невозможно, говорит он. Ведь он должен был научить ее считать, поэтому она сидела близко от него. Она не предупредила, что плохо себя чувствует, а потом было уже поздно. Скажи она вовремя, этого не случи лось бы, бранится он. Помощница кухарки пытается стереть блевотину с его брюк. Это не так-то легко. Девочка чувствует кислый запах. И еще что-то. Вкус стыда. Позже она всегда будет чувствовать во рту этот привкус, неправильно решив примеры по арифметике. Или когда будет есть мясо с картошкой, не смея оставить на тарелке кусочки мяса. Но она больше не решает примеров с попечителем. Ее не берут также, когда дети ездят в горы или ходят в лес. Она рада, что он не верит, будто она здорова, и она всегда старается избежать взгляда его круглых, как шары, глаз. Когда в прихожей на вешалке висит его шляпа, она обычно находит себе занятие вне дома. И не она одна. Но тем, которые всегда здоровы, трудно избежать внимания попечителя. Он может назвать их по имени и чего-то потребовать от них. Директриса следит, чтобы дети благодарили попечителя. И Бога.
