я, ничего не подозревая, кинул в толпу любопытный взгляд. Уизли вскочил с места, притягивая к себе Амелию. Она стояла, ошарашенная, не могла даже пошевелиться, когда он своими ублюдскими губами потянулся к ней и поцеловал прямо на глазах у всех, не отрывая от меня своего внимательного взгляда. Я замер и тут же протрезвел, приходя в себя. Колотящееся сердце с грохотом упало вниз. Амелия ещё несколько секунд стояла, не моргая, потом отпихнула Уизли и выбежала из гостиной, закрыв лицо руками. На негнущихся ногах я кое-как спустился со сцены и, пошатываясь, подошёл к нему.
— Тебе конец, рыжий. Теперь тебе точно конец, — не хотелось даже марать о него руки, так что я убрал их в карманы от греха подальше и продолжил идти, не слыша никого и ничего.
Я брёл по практически опустевшим коридорам, уже потеряв всякую надежду найти Амелию. Вдруг услышал всхлипы где-то под лестницей. Оживившись, побежал туда сломя голову. Сидит на корточках, вся юбка мятая, волосы запутались, лицо прячет в мокрых от слёз ладонях. Я встал как вкопанный над ней, в оцепенении, совершенно растерянный от этого зрелища. Я никогда раньше не видел, чтобы она рыдала. Мог только представлять, как это горько. Вспомнил бесконечный плач сестры, как она неистово кричала по ночам от боли, и моё сердце сжали раскалённые клещи. Я не мог сделать даже вдоха, совершенно потерялся — что сказать? Что сделать? Спешно опустился рядом с ней, приваливаясь спиной к стене. Её плечи дрожали, и я даже не был уверен, что она слышала, как я пришёл. Я просто подтянул к себе колени и снял этот треклятый пиджак, накидывая его ей на плечи. Не знаю, могло ли это помочь ей успокоиться, но почему-то захотелось сделать именно так. Она не оторвала ладоней от лица, только сильнее начала плакать, и я испуганно отстранился — что-то не так сделал? Грёбанный Уизли, что за херню ты творишь?! Неужели она так же плакала тогда, после того случая в Крипте…? Я устало опустил голову к коленям, и моё сознание прорезало воспоминаниями под невыносимо жалобные всхлипы.
***Осень 1882 г.
Сегодня к нам в гости должен зайти дядюшка Соломон, и мы с сестрёнкой хлопочем по дому: она бегает с веником по гостиной, а я собираю раскиданные по полу игрушки. Как я счастлив, что нашёл наконец свою любимую деревянную лошадь, а я ведь уже успел разозлиться на Анну — думал, эта негодница её сломала и спрятала, чтобы я не нашёл.
Уже подходит час обеда, а родителей всё нет — носа не кажут из своей библиотеки внизу. Я начинаю играть с лошадью, пока сестра всё носится с веником. Смешная такая. Она увидела меня и тоже разыгралась — села на метлу, как будто на коня и гогочет. Я почти сваливаюсь с дивана от хохота, и вдруг мы слышим резкий хлопок. Мы одновременно замираем от испуга и сразу же бросаемся вниз к родителям. За закрытой дверью в нос ударяет резкий запах, от которого першит в горле, как бывает при простуде. Мама обычно даёт нам с Анной тёплое молоко, чтобы горло так не щипало. Я закрываю нос рукавом, но всё равно не могу пройти дальше в библиотеку — везде дым и этот едкий запах. Наверху слышны тяжёлые шаги — должно быть, дядюшка пришёл. Он торопливо спускается и уводит нас с Анной в комнату. Мы сидим тихо, и я умоляю сестру не плакать, потому что и без того сжимается сердце — что же там случилось? Надо быстрее рассказать родителям, они всегда знают, что делать, когда происходит что-то плохое.
Через время дядюшка, весь бледный, как поганка, заходит к нам в комнату и, опустившись на колени, сообщает нам с сестрой, что наших родителей больше нет.
Перед глазами плывут круги, и я думаю: «Надо рассказать мамочке, она умная, она знает, что делать… Надо позвать папочку, он сильный, он поможет…». Потом до меня доходит суть его слов, когда я слышу, как сестра рыдает у него на плече. Я чувствую внутри неимоверное желание… убить кого-нибудь. Того, кто виноват. Виноват в том, что наших любимых родителей больше нет. В том, что допустил это. Я со злостью скидываю всё с полок, топчу ногами ни в чём неповинную игрушечную лошадь, колочу остолбеневшего дядю.
Выбегаю на улицу, по которой от нашего дома уже отдаляется повозка. Я уверен, что там наши родители. Бегу за ней, поднимая вокруг себя столпы пыли, путаюсь в ногах и в конце концов падаю прямо лицом в землю. Слёзы застилают глаза, я не понимаю, что делаю и где нахожусь: вокруг только смазанный пейзаж, пыль во рту, кровь сочится из носа, а внутри один лишь огонь желания убить, порвать на куски, задушить. Анна бежит ко мне, вырвавшись из рук дяди. Протягивает ко мне свои маленькие ладошки, плачет, дурочка, захлёбываясь слезами. Я обнимаю её своими грязными руками, оставляя на волосах следы земли и сухие ветки.
— Я никогда тебя не брошу, сестрёнка, только не плачь.
***Лето 1889 г.
Прошло семь лет со смерти родителей, и мы с Анной уже вполне свыклись с этой мыслью, полностью погружённые в учёбу в Хогвартсе. Мы с ней неразлучны — живём в одной гостиной, ходим вместе на уроки, в столовой тоже сидим рядом.
В прошлом году я познакомился с Оминисом — он весь такой серьёзный, шуток не понимает, бурчит вечно, но мы с ним ладим, и, что самое главное, мне есть, о чём с ним поговорить. Я с нетерпением жду начала четвёртого курса, чтобы наконец изучать что-нибудь по-настоящему серьёзное, а не тот детский лепет, который нам рассказывают. Оминис говорит, что знает кое-какие запретные заклинания, но со мной не делится, как бы я ни просил!
Мы с ребятами играли в шинти {?}[Шотландский “хоккей” с клюшками и мячом] до позднего вечера за Фелдкрофтом, а теперь я плёлся, радостный, домой, предвкушая вечерние посиделки с сестрой у камина. Зайдя в деревню, я сразу понял, что что-то не так: кое-где догорают костры, у деревьев обломаны ветки, люди снуют туда-сюда, их лица пронизаны болью и горем. Я захожу в дом и вижу дядю Соломона, бледного, как тогда, в день смерти родителей. Анна лежит в постели — странно, рано же ещё. Я аккуратно подхожу к дяде и устраиваюсь рядом с ним на диване, кивая в сторону сестры. Он разлепляет свои обескровленные губы, но не может
