Когда боль немного отпустила, Игнат заметил, что глаза у бабушки и внучки одинаковые – большие, темно-серые, но со светлыми лучами, расходящимися от зрачков. От такого сочетания тьмы и света их простые глаза казались необычными. А может, это Игнату так казалось, потому что обе они, бабушка и внучка, были так же пронизаны чистой русской провинциальностью, как пронизан был ею весь этот тихий городок, а это ощущение как раз и было для него необычным.
Санитарка, ее звали Мария Сергеевна, убиралась и в общей палате, куда Игната перевели, когда здоровье его пошло на поправку. Впрочем, в палату он приходил только на ночь, дни же проводил в монастырском саду.
Лето вошло в силу, но зелень была еще по-июньски свежей, хотя уже и по-настоящему буйной. Игнат ложился на траву под отцветающей яблоней и часами смотрел сквозь ее ветви, как бегут по небу гонимые ветром облака. Когда ветер утихал, облака замирали, громоздились, как небесные горы, но все равно было понятно, что они вот-вот сорвутся с места и побегут себе дальше.
– Извините, товарищ майор… – вдруг услышал Игнат.
Он оперся о ствол яблони – любое напряжение давалось ему с трудом – и сел, прислонившись спиной к этому стволу. Сероглазая Маша стояла перед ним и смотрела виноватым и очень взволнованным взглядом.
– За что же тебя извинить? – спросил Игнат.
Он едва сдержал улыбку: очень уж трогательно было ее волнение.
– Потревожила вас. Только доктор Сергей Витальевич сказал, чтоб вы на сырой земле не лежали. Не то легкие застудите.
– Не буду, – кивнул Игнат. – Но, по-моему, земля уже не сырая. Лето ведь, тепло.
– Все равно, что лето. Тут в саду всегда сыро. – Маша покачала головой, как взрослая. – Вон заросло как все.
Сад в самом деле зарос так, что напоминал английский. Даже яблони давно никто не обрезал, не говоря уже о сирени, жасмине, жимолости – их заросли выглядели непролазными.
Сады в английском духе Игнату случалось видеть в Европе. Но этот, монастырский, все же был, конечно, совсем другой. В его запущенности не было ничего организованного – весь он был пронизан только временем.
– Ну скажи доктору, что лежать не буду, только под деревом посижу, – сказал Игнат. – В небо погляжу.
– В небо? – В Машиных глазах мелькнуло удивление. И тут же в ее голосе послышалось любопытство, и глаза сразу стали не взрослые, как обычно, а какие и положено – детские. – А на что же вы там поглядите? Там же облака только.
– На облака и погляжу, – улыбнулся он. – На облаков летучую гряду. Знаешь такие стихи?
– Не-а, – покачала головой Маша. – Я никаких стихов не знаю.
– А читать ты умеешь?
– Не-а. Бабушка грамоту плохо разбирает. Да и некогда ей меня учить. На тот год в школу пойду, тогда и выучусь.
Она сказала о том, что не умеет читать и что у бабушки нет на нее времени, совсем без сожаления. И Игнат почувствовал: она не жалеет об этом не потому, что нелюбопытна или ленива умом, а лишь по какой-то глубокой приимчивости, которая составляет самую ее сущность.
Странно было видеть такую, немногим и взрослым присущую приимчивость в маленькой девочке. Впрочем, в этой девочке ничто не казалось странным – все было естественным.
– Если хочешь, – предложил Игнат, – я тебя могу читать выучить. Это нетрудно.
– Правда? – Серые глаза вспыхнули таким изумленным восторгом, словно он предложил научить ее летать. И тут же она смутилась. – Нет, что вы… Вам нельзя.
– Читать нельзя?
– Трудиться нельзя. У вас в груди осколок сидит. А ну как натрудитесь, да шевельнется он, да еще пуще расхвораетесь?
Она сказала это так по-взрослому, что Игнат не выдержал и уже не улыбнулся даже, а рассмеялся.
– Слишком ты рассудительна, Маша, – сказал он, отсмеявшись. – А этого не надо.
– Почему?
Она смотрела так, словно вся ее жизнь зависела от его ответа.
– Я и сам с детства такой был. Не по годам серьезный. Много про жизнь рассуждал. А не надо было.
– А как же надо?
Она спрашивала так как-то… точно, что он даже забыл, что разговаривает с совсем маленьким ребенком.
– Сердцем надо. Сердце надо было слушать. А я не умел. Оттого и счастье свое упустил, и жизнь невпопад прошла.
– Отчего же прошла? – Маша покачала головою. – Вас, Сергей Витальевич говорит, с того света вытащили. Теперь выздоровеете и долго-долго жить будете.
Она все понимала буквально, это серьезная девочка. И эта буквальность, эта простота понимания жизни составляла сущность ее натуры так же, как приимчивость к любым жизненным явлениям. Наверное, оттого, что он так надолго выпал из мирной жизни, ему интересно было теперь разбирать причудливые узоры человеческой души, даже если это была душа ребенка.
– Постараюсь, – кивнул Игнат. – А читать завтра же и поучимся. Про облаков летучую гряду. Здесь вроде библиотека есть в госпитале?
– Ага. Еще от монастыря осталась. Только запертая стоит.
О том, что библиотечная келья заперта, Игнат уже знал от соседей по палате. Офицеры этим возмущались и, кажется, уже договорились с главврачом, чтобы он дал возможность пользоваться библиотекой. Ведь, может, в ней найдутся не только божественные, но и обычные книги, которыми можно будет развеять госпитальную скуку.
– Посмотрю, что в этой библиотеке есть, – сказал Игнат. – Выберу что-нибудь для твоего ученья. Завтра, как время будет, приходи ко мне. Сюда, в сад. – И добавил: – Тебе читать понравится, вот увидишь. У меня в батальоне мальчишка был, чуть постарше, правда, чем ты, так он ленился сначала, а потом такой любопытный оказался! Я ему всю классическую немецкую философию мимоходом пересказал.
Про философию Маша не поняла, а мальчишкой заинтересовалась.
– А где он теперь? – спросила она.
– В батальоне остался. Меня ведь санитарным поездом сюда привезли. С Одера. Это река такая в Германии.
– Больше, чем наша Серая? – уточнила Маша.
К подробностям жизни она, судя по всему, была особенно внимательна.
– Я вашу Серую еще не видел, – сказал Игнат. – Это река?
– Ага.
– То-то и глаза у тебя серые, – улыбнулся Игнат. – Ну, иди, Маша, а то бабушка волноваться будет, куда ты подевалась.
– Глядите же, не лежите на земле! – крикнула она, убегая.
Мелькнула белая косынка и скрылась за кустами отцветающей сирени. Как только Маша исчезла из виду, Игнат снова лег на траву под яблоней. Сырости он не чувствовал, зато чувствовал покой и силу, которая осязаемо шла от земли, вливалась в него через множество тонких травяных нитей. Только здесь, в этом тихом городе, в глухом монастырском саду, он понял, что миф об Антее, который черпал силы от земли, имеет не иносказательный, а самый прямой смысл.
