– А у тебя какой срок? – спросила Ирина.
– Недель восемь.
– А врачиха сколько думает?
– Столько и думает, сколько есть.
– Вот учу ее, учу, как жить – и все без толку! – раздраженно заметила Симона. – Давай, Ирка, хоть ты покури. Вдохнем любимой отравы.
– Нет, девочки, я тоже, пожалуй, не буду… – потупилась Гришмановская.
– Чего-чего? – насторожилась Сима.
– Того… – отвела глаза в сторону Ирина. – Осуждаете?
– Да ты что, никак тоже беременная? – изумилась Сима.
Гришмановская кивнула.
– То-то, Танька, я смотрю, она все расспрашивает да краснеет! Расспрашивает да краснеет! Ну даешь!!! Не от своего ли иконокрада?
Ирина вдруг закрыла лицо руками и расплакалась.
– Немедленно перестань! – распорядилась Сима. – Это вредит ребенку не меньше, чем курево! Или ты не собираешься рожать?
– Собираюсь… – простонала Ирина. – Сколько можно – одна да одна… Помру, воды некому подать…
– Ну, положим, помирать еще рановато! Ты с врачом-то хоть консультировалась? Мы-то с Танькой и то на особом учете, как старородящие, а тебе вроде уже сорок семь отметили?
– Сорок шесть…
– Тем более!
– Ну… Я же не в первый раз…
– Как не в первый?
– Так… У меня уже был ребенок… Ванечка…
– И… – Симона хотела спросить, куда же он делся, но не посмела.
Гришмановская вытерла тыльной стороной руки слезы и ответила на Симин немой вопрос:
– Умер у меня первый ребенок, девочки… Ванечка… Температура поднялась такая – градусника не хватило. Ничего не могли сделать ни я, ни врачи: и лекарства давали, и уколы делали, и капельницы, и обертывания… Прямо сгорел мальчик… за один день… – Из глаз Ирины опять непрерывным потоком полились слезы, и Симона снова вынуждена была возмутиться:
– Ира! Не смей сейчас реветь! Тебе вредно! О другом ребенке думать надо! Лучше ничего не говори, чем слезы лить!
– Я, девчонки, об этом уже столько лет молчала, что не грех и вспомнить. А плакать больше не буду, вот увидите! – Она очень решительно высморкалась и уставилась куда-то мимо Симы с Татьяной, прямо в грудь Владимира Ильича, на красный революционный бантик. Подруги поняли, что ей очень хочется высказаться, и решили не мешать. Гришмановская глубоко вздохнула и продолжила: – А муж меня прямо возненавидел за то, что не уберегла… Он так ждал сына, а когда Ванечка родился, прямо не давал мне к нему подойти. Спасибо, что кормить разрешал, а так все сам: и ночью вставал, и пеленки стирал, и гулять любил один с коляской. Я нарадоваться не могла. Мы были счастливы… А потом мы с Ванечкой были у врача, на профилактическом приеме. Грудничков часто осматривают. Вот… Там, наверно, и заразился, потому что больше негде. Даже определить не успели, чем, какой болезнью. Вскрытие делать я не дала… Все равно уж не вернешь… А Ильмир… Он поверить не мог, что я не виновата. Кричал, что я… убийца… – Ирина содрогнулась от тяжелых воспоминаний, но рассказ свой не прервала, – не досмотрела, простудила…
– Все-таки Ильмир! – удовлетворенно рубанула рукой воздух Сима.
– Да… Он самый, Ильясов…
– Наш главный конструктор! – подхватила Татьяна.
– Ну… тогда он еще не был главным конструктором…
– И что же Ильмир Батырович? – жестко спросила Сима. – Он тебя бросил?
– Бросил? Не знаю… Можно ли так назвать? Он ушел, девочки… Ушел, чтобы не видеть преступную мать, убийцу собственного ребенка… – Глаза Гришмановской опять заблестели, но пролиться слезам она действительно больше не дала.
– Подлец! – опять вставила Сима. – Скажи, Танька! А ведь какого интеллигента из себя корчит! И правильно, что ты его фамилию не взяла!
– Я была на его фамилии, но он потребовал при разводе, чтобы я взяла обратно свою девичью.
– Я же говорю – подлец! Мерзавец! – Ноздри Симоны так гневно раздувались, что Гришмановская даже улыбнулась и сказала:
– Тебе, Сима, тоже не стоит так волноваться! Береги ребенка! А Ильясов не такой уж и подлец. Оставил мне квартиру и вообще… Все…
– Да если бы я узнала, что он отобрал у тебя еще и квартиру, клянусь, задушила бы его собственными руками на завтрашнем же рапорте!
Татьяну интересовали совсем другие вопросы, и она поспешила их задать:
– И что, Ира, ты все это время так и работала с ним в одном КБ? – Каково же тебе было каждый день на него смотреть?! Может, стоило подыскать другую работу?
– Я любила его, Таня, а потому надеялась, что он одумается, когда… Немножко отойдет от горя…
– А он?
– А он почти сразу женился…
– Хорошо, хоть его жена тут не работает! – выпалила Сима. – А то совсем с ума можно было бы сойти!
– Это она сейчас тут не работает, а тогда работала…
– И-и-и-ра… – протянула Татьяна. – Бедная! Как же ты все это вынесла?
– Я и не вынесла… Со мной такое случилось… Нервное потрясение было слишком велико… Я в больнице полгода лежала, а она за это время успела забеременеть и уволиться. Когда я вернулась в КБ после больницы, она уже не работала. Потом я узнала, что у них родилась двойня. То-то ему радость…
– И с каким же лицом он смотрит тебе в глаза, когда встречается в коридоре?
– Не знаю. Я на него не смотрю.
Подбородок Гришмановской опять задрожал.
– Так! Спокойно! – остановила ее Сима. – Отольются еще Ильясову твои слезки! Вот попомни мои слова! А мы, девки, про него и говорить больше не стаем, только вслед плевать будем!
Глядя на решительное лицо Симоны, Татьяна была уверена, что подруга именно это и будет делать при встрече с главным конструктором в коридоре. У нее, что называется, не заржавеет.
– Пусть твоему первому сыну земля будет пухом, – продолжила между тем Сима, – а мы сосредоточимся на новом ребенке. Живым – живое! Сколько недель?
– Как у Тани…
– Так! Ясно! Значит, папаша – иконокрад! И к гадалке не ходи! Я правильно говорю?
– Правильно, – жалко улыбнулась Ирина.
– Он знает? – наконец подала голос Татьяна.
– Знает, – всхлипнула Гришмановская.
– И что?
– Да какая разница, что? – не дала Ирине ответить Сима. – На что нам такая цыганщина: пришел – увидел – украл вместе с забором!
– Какой еще забор? – не поняла Татьяна.
– А! – махнула рукой Сима. – Песня такая есть: «Спрячь за высоким забором девчонку – выкраду вместе с забором!»
– Подожди, Сима, со своей песней! Ира! Что твой Дима сказал по поводу ребенка?
– Он меня замуж зовет, – проговорила непослушными губами Гришмановская и во весь голос разрыдалась.
…Тот вечер, когда она развернула вместо конфет собственную икону Божией Матери, она не забудет никогда. Темпераментная Симона тут же стала предлагать немедленно заявить в милицию, но Ирина попросила их с Татьяной уйти. Подруги нехотя убрались восвояси, а она все стояла перед Димой, держа на вытянутых руках икону и плохо соображая, что делать дальше. Глава фирмы «Муж на час» что-то говорил ей в свое оправдание, но она не слышала. В висок билось: «Вот и все кончено». Как же она, Ирина Гришмановская, уже битая-перебитая жизнью, не смогла просчитать афериста? Это все оттого, что она сходит с ума от одиночества. Теряет контроль и чувство самосохранения. Если так пойдет и дальше, то какой-нибудь смазливый юнец вынесет у нее всю обстановку за один только поцелуй! Ирина еще раз посмотрела на икону, которая досталась ей от бабушки, и вдруг поняла, что ей надо сделать.
