— Для всех нас. Неужели ты бы хотела, чтобы это вышло наружу? В каждой газете, на каждом сайте и в вечерних новостях? Чтобы эта грязь запятнала доброе имя Фрэнка?
— Его доброе имя? Ты с ума сошла?
— Пять минут, — предупреждает надзиратель.
Она откидывается на стуле, скрещивая руки.
— Фрэнк хотел бы, чтобы все закончилось именно так. Его репутация всегда имела для него такое большое значение. Это последнее, что я могу для него сделать. Здесь не так уж плохо. Я все еще могу смотреть свои любимые сериалы. У меня есть сигареты.
Я смотрю на нее. Шквал чувств, клубок темных и светлых нитей, обида и тоска, гнев и любовь, мгновения счастья и годы горечи — они сжимаются в узел у основания моего горла. У меня есть ответ. Даже в смерти Фрэнк побеждает, когда дело касается моей матери. Она пожертвовала собой, чтобы спасти его, а не меня. Она ничем и никогда не жертвовала ради меня. И странным, запутанным образом, который я не могу объяснить, это освобождает меня.
— Я пыталась ненавидеть тебя всю свою жизнь.
— Пыталась? — Ма поднимает брови.
— Я не могу. Я пыталась и не могу. — Не знаю, может ли дочь когда-нибудь полностью возненавидеть свою мать, что бы та ни сделала. Между нами слишком много общего. Но боль в сердце говорит мне, что я все еще ее люблю. Какая-то маленькая, потерянная и одинокая часть меня всегда будет любить ее, или, по крайней мере, представление о ней, о том, какой она должна быть.
Она улыбается медленной, довольной улыбкой.
— Ну что, придешь ко мне еще раз?
Я отрицательно качаю головой. Смотрю на нее, на жесткие углы ее лица, на движение глаз, ее рассеянный взгляд, никогда не останавливающийся на моем лице, никогда не смотрящий на меня прямо. Она вообще меня не видит. Когда я наблюдаю за ней, меня осеняет. Ей не нужно мое прощение. Она даже не хочет его. Нет. В первую очередь мне нужно простить не мать и даже не отца. А себя.
Я чувствую что-то, похожее на легкое дыхание на моей шее. Вселенная расширяется вокруг меня, охватывая что-то большее, что-то выше, значительнее и лучше, чем я сама. Я думаю о Боге Арианны, о прекрасной концепции благодати, любви, милосердия, веры и всего того, что, как думала, утратила, но могу обрести вновь. Но я не найду их здесь. Я не найду их с ней.
— Нет, мама. Я не собираюсь навещать тебя.
— Что? — Ее лицо искажается. — Ты теперь ненавидишь меня? После всего, что я для тебя сделала?
Я делаю глубокий вдох. Разжимаю пальцы на коленях. Я обдумываю слова, прежде чем их произнести. Я видела последствия поступков людей, которыми управляет их разбитое сердце. Они ломают других. Я больше не хочу ломать. Я не хочу ломать Аарона, Фрэнки или Зои Роуз. Я хочу, чтобы это закончилось, поколения обид, боли и насилия. Я хочу, чтобы это закончилось со мной.
— Я не ненавижу тебя. Но и никакой власти надо мной у тебя нет. Больше нет.
— Что, черт возьми, это значит?
Даже сейчас она все еще слепа. Я смотрю на нее и вижу дорогу в будущее, по которой не пойду. Внезапно я чувствую к ней не ненависть или гнев. Только жалость. Она сама себе наказание. Четыре стены, окружающие ее, — это тюрьма, которую она сама себе создала.
Электронные двери с жужжанием открываются. Две дюжины женщин в синем и оранжевом отделяются от своих семей. Они протискиваются обратно через двойные двери, раскрытые как рот, и моя мама вместе с ними. Я смотрю, как она уходит.
Я выхожу из тюрьмы сиротой, но чувствую себя лучше, чем когда-либо.
Глава 46
Прошло две недели с тех пор, как я побывала в тюрьме. Две недели с тех пор, как я вышла оттуда сиротой. Я знаю, что свободна, но пока не уверена, что верю в это.
В четверг после школы Лукас уговаривает меня пойти с ним на свидание. Он хочет завязать мне глаза, но я ему не разрешаю. Мы садимся в его машину, и пока он ведет, мы болтаем о книгах, музыке и беге. Его розовая зажигалка со стразами звенит в пластиковом подстаканнике.
Я беру ее, щелкаю пламенем и смотрю, как оно мерцает.
— Как твоя мама?
— Плохо. Врачи считают, что ей осталось меньше месяца, наверное. Папа говорит, что она не ест. Она разговаривает со мной только по телефону, больше не хочет общаться по видеосвязи. Не хочет, чтобы я видел ее состояние, то, что рак делает с ее телом. — Его голос срывается, кожа вокруг рта натянута.
Меня пронзает чувство вины. Он всегда кажется таким безмятежным и веселым, что легко забыть, что я не единственная, кто наблюдал, как жизнь рушится на глазах.
Я захлопываю серебряную крышку.
— Ты хотел бы быть там?
— Иногда, да. Иногда не очень. Временами я чувствую себя дрянным сыном, который счастлив здесь, когда она так страдает. Папа сказал, что отвезет меня на самолете, когда все будет близко к концу. Так что я смогу… в общем, я буду там.
Это один из тех моментов, когда я не понимаю, что за черт дернул меня спросить. Я продолжаю щелкать крышкой, открывая и закрывая ее. Щелк. Щелк. Щелк. Мне хочется протянуть руку и прикоснуться к нему. Я хочу облегчить боль, которую вижу в его глазах. Но я не знаю, как. Я не знаю, что делать. Не знаю, что должны делать нормальные люди. Я — это только я. И я очень плохо справляюсь со всем этим.
Лукас продолжает говорить.
— Я думаю, что теперь она обретет покой. Она не была счастливым человеком. Знаешь, как некоторые люди носят свое сердце, полное любви ко все вокруг? Она несет свое разочарование в жизни.
Я представляю себе его мать на больничной койке, едва дышащую под тонкими голубыми простынями. Я никогда не видела ее фотографии, но воображаю более взрослую версию Лукаса со смягченными чертами лица и длинными, гладкими черными волосами.
— Звучит депрессивно.
— Так и есть. Она была… есть, я имею в виду. Я не из тех, кто тратит время, жалуясь на свою жизнь, но да. Иногда она действительно паршивая. Как маленький ребенок, ты хочешь сделать своих родителей счастливыми, понимаешь? Думаешь, что это твоя вина, если они не счастливы. Считаешь себя причиной их разочарований.
Я немного знаю об этом.
— Что ты делаешь? Когда все плохо?
— Бегаю. И думаю. Или играю на гитаре.
— Ты играешь на гитаре?
— Играю. Плохо, имей в виду. Эпически, ужасно, так, что кровь из ушей идет. Но я играю для себя. Равно как и бегаю для себя, а не для того, чтобы соревноваться, побеждать или что-то в этом роде, к огорчению моей мамы. То есть, не пойми меня неправильно. Я люблю побеждать. Мне нравится получать трофеи, как и любому другому парню. Но это больше для самого себя. Бег помогает мне справиться со всеми этими плохими чувствами. Я просто позволяю себе их пережить, понимаешь?
Я щелкаю зажигалкой. Открываю, закрываю, открываю. Смотрю на маленькое пламя, пока глаза не затуманиваются. На самом деле я не понимаю. Плохие чувства — это именно то, от чего я пытаюсь убежать. Воспоминания, кошмары все еще мучают меня, даже после моей стычки с мамой в тюрьме. Я не хочу чувствовать ничего из этого.
— В каком смысле?
— По моему опыту, пережить их — единственный выход. Если пытаешься их избежать или спрятать, они просто преследует тебя, держат крепче. Поэтому я использую музыку, чтобы почувствовать то, что мне нужно, чтобы пережить ситуацию, чтобы выплакать горе.
— Так ты плачешь? Типа, специально?
Лукас фыркнул.
— Ты с таким ужасом об этом говоришь. В плаче нет ничего плохого. Слезы — это исцеление. Они помогают тебе выплеснуть горе и страдания, чтобы ты могла начать наполнять себя более позитивными эмоциями, когда будешь готова.
— Ты так спокойно к этому относишься. Как Йода.
— Я приму это как комплимент. «Делай или не делай. Не надо пытаться».
Он тормозит перед светофором, дважды смотрит налево, прежде чем свернуть на пустынную дорогу. Лукас так осторожен и продуман во всем. Он не превысил скорость ни на милю за всю дорогу сюда, где бы ни находился.
— Ты должен сыграть для меня как-нибудь.
