Терпение иссякало. Они расходились по разным углам, потом летели навстречу друг другу, обещая, что «больше никогда!»
До следующего раза.
Забывшись в пылу спора, они переходили на личности, и темпераментно размахивали руками, и негодующе раздували ноздри.
В этом они были похожи.
Иногда они делали интересные открытия.
Оказалось, что летом она не носит юбок, а предпочитает широченные брюки, размашистые футболки и туфли без каблуков. В таком наряде ее можно было принять за подростка. Волосы она закалывала повыше, но все равно ныла, что жарко, а Олег все равно уговаривал их распустить, «потому что красиво!» Готовить она не любила, во всяком случае, говорила, что не любит, но время от времени у него под носом — чуть ли не на клавиатуре! — возникала тарелка с борщом или жареной картошкой. Когда им хотелось изысков, они заказывали такси в Новосибирск и шлялись по ресторанам.
В ресторанах ее иногда приглашали танцевать. Она смотрела на него сквозь ресницы, поддразнивая, и каждый раз отказывалась. Олег вздыхал с облегчением, но потом некоторое время косился недоверчиво. Когда она уставала или была расстроена, он разгадывал легкие слезы в глазах, где пропадал медовый свет и только влажная листва дрожала вокруг зрачков. Иногда она отталкивала его руки, капризно вертела головой, даже требовала, чтобы он «оставил ее одну». Упиться страданием, вот зачем. Случалось, он соглашался, и маялся потом в соседней комнате от неопределенности и дурацких женских причуд.
Когда она читала, каждая фраза отражалась в ее лице и он забавлялся, угадывая сто раз из ста, что она держит в руках.
Когда он писал, лицо его теряло сосредоточенность линий и выглядело расслабленным, невнятным, как у ребенка. Она видела изредка то же выражение, ловя его взгляд на себе. Когда он думал, что смотрит на нее незаметно.
Он бывал по утрам сердит и капризен. Она же пристрастилась радоваться рассветам. Радовалась она бурно, а ему хотелось тишины, а ему необходимо было сосредоточиться, чтобы окончательно проснуться. Но даже в такие минуты, зная, что он недоволен, она не могла удержаться от поцелуев, и весело тормошила его, и покорно слушала ворчание «ты меня не бережешь, ты на мне верхом сидишь, а я, между прочим, в туалет хочу!»
С каждым днем, проведенным вместе, они все сильней прорастали друг в друге. Они сталкивались лбами, заблуждались, обжигались, царапались. Их новый мир был неделим на белое и черное. В нем нельзя было оставить только солнце, внимать только радостным вестям, ехать лишь по прямой дороге.
Он однажды написал песню… Она однажды услышала ее…
Беги пока никто не понял,
Пока в живых остаться можно,
Таким, каким себя ты помнил.
Иначе к черту осторожность!
В ее ладони ткнется сердце
Слепым, беспомощным котенком.
И кто ты, кто, чтоб запереться
От этих пальцев нежно-тонких?..
Он не смог убежать. Она не смогла отпустить. Или наоборот. Просто в какой-то момент им пришлось смириться с этим. Они перестали обманываться, вымучили решение, придумали, как можно выжить.
Но выжить и жить — разные вещи…
У него была лишь девушка Маша, да и та — на выходные и редкие будние вечера, когда ему приходило в голову, что он слишком одинок. На нем были не цепи, не кандалы, а так — легкая паутина. Одно нетерпеливое движение, и она разорвется.
Тина же была за решеткой. Он не посмел открыть дверь и выпустить ее, он сам юркнул внутрь этой клетки и незаметно устроился в углу.
Однажды, уже в Москве, в душной, загазованной, оглушительно верещащей Москве, они сидели голые на его новой кухне и пили холодный квас. Через час ей нужно было возвращаться в офис, под окном ждала его новая «девятка», — теперь у него было много чего нового! — телефон был отключен, а окна открыты.
Они не виделись перед этим три дня. Так уж сложилось. И теперь она сидела против света, а Олег пытался рассмотреть выражение ее лица. И чувствовал себя беспомощным.
Она поставила кружку с квасом на стол.
— Знаешь, Олег, я тут подумала… Я почти не вижу детей… Ефимыч решил, что им в этом году нужно идти в школу… Все это решается без меня. Ксюшка с Сашкой так редко меня видят. В общем, я не могу, не имею права отнимать у них отца, все пустить кувырком, только потому что мы с тобой…
Он спокойно пропустил это «только» мимо ушей. Ему было плевать. А вот остальное…
— Я плохая мать, — усмехнулась она. — Поэтому для них ничего не изменится. Я буду приходить по вечерам, а потом уходить, когда они уже заснут. Вот и все, Олег. У них все будет по-прежнему, и дом, и семья, а мы… сможем жить вместе. — Она вытянула шею, словно птица. — Разве ты не этого хочешь, Олег?
Он хотел только одного: чтобы ей было хорошо. А у него не получалось.
— Я смотрю, ты все до мелочей продумала, — не глядя на нее, Морозов выругался. — И сама же понимаешь, что это — невозможно.
— Ну почему?! Почему?! Я перееду к тебе, мы будем вместе. Я не могу так больше. Я работаю через силу, я через силу дышу, Морозов!
Олег молча протянул ей кружку с квасом.
— Выпей. Хватит жалеть себя. Все устроится.
— Ничего не устроится, — всхлипнула она. — Само по себе ничего никогда не устраивается!
Он позвонил в ее офис и соврал что-то насчет незапланированной деловой встречи, чтобы сотрудники не запаниковали, потеряв начальницу из виду. Начальница же, прижав колени к груди, заснула на его диване. До вечера Олег сидел в квартире, охраняя ее сон, и внутри у него все дрожало от бешенства. Он любил эту женщину, но именно он сделал ее несчастной.
Теперь она лжет самой себе: «С детьми все будет в порядке, у них все будет по-прежнему!»
И в том, что она стала жалкой, виноват он, он, уютно прикорнувший в углу ее клетки, не решившийся предложить ей свободу.
Пустить бы пулю в висок…
Тыщи людей живут так, но что ему эти тыщи?! Он измучил ее. Он, способный умереть за нее.
Но на что ей его смерть? Ей нужна жизнь. Жизнь рядом с ним.
Офис, насколько он мог судить в теперешнем своем состоянии, выглядел очень презентабельно. Секретарша улыбалась, как полагается, во все тридцать два зуба.
— Вам назначено?
— Представьте, нет, — улыбнулся и он, — но мне будут рады.
Еще бы себя в этом убедить! Еще бы унять трусливую дрожь в коленках и незаметно вытереть пот с шеи.
Никогда еще он не был так уверен в своей правоте.
Никогда еще он так не боялся.
— Простите, вы куда? — теряя официальную доброжелательность, вскинулась секретарша, когда он распахнул дверь кабинета. — Я должна вас представить! Подождите!
Нет уж! Вот это — извините!
