Время замирает в узкой прихожей, чтобы вскоре понестись вскачь.
Руслан теряет терпение — меня и саму начинает раздражать это прицельное внимание чужих людей — и матом, очень убедительно и витиевато выпроваживает всех и каждого. Похоже, здесь понимают этот язык лучше остальных.
Толпа соседей редеет, и через пару мгновений их будто корова языком слизывает. Шаркают ногами, хлопают дверьми, переговариваются, но все звуки в итоге стихают.
Остаемся мы с Русланом, вырубленный мужик и Кира-Виолетта.
Сестра явно в шоке: почти ни на что не реагирует и, кажется, даже не понимает, что вокруг нее происходит. Она смотрит только на пол и что-то тихо-тихо говорит.
И я вдруг думаю: хорошо, что этот человек первой схватил меня. Слишком плохие вещи он говорил, слишком безумным казался.
Пережила бы Кира свидание с ним? У меня есть Руслан, а у нее? Есть у нее хоть кто-то?
Вдруг Кира вскидывает голову, смотрит на нас с Русланом, а на веках дрожат и переливаются слезы. Мне сложно понять причину этой драмы, которая разыгрывается на наших глазах, но этих двоих связывает явно что-то такое, от чего моя сестра впала в такой ступор.
— Я сошла с ума? — спрашивает, обводя нас с Русланом взглядом, а я нахожу еще одно отличие между нами: голос.
У Киры он низкий, хрипловатый и бархатистый, грудной. Сексуальный даже.
— Мне так тоже вначале показалось, — говорит Руслан.
Кира всматривается в его лицо, хмурится, будто вспомнить пытается. Не знаю, помнит ли она всех своих клиентов — мне не понять, что творится в чужой голове. Но даже если узнала Руслана, показывать это и, радуясь встрече, прыгать ему на шею точно не собирается.
Она смаргивает слезы, вытирает лицо тыльной стороной ладони, захлопывает входную дверь и машинальным жестом бросает на полочку ключи. Очень сосредоточенная, серьезная, в один миг выходит из ступора.
Присаживается на корточки рядом с едва пришедшим в себя мужиком, смотрит на него внимательно, чуть наклонив голову вбок. Их немой диалог длится и длится, а у меня дыхание перекрывает.
— Ты зачем вернулся?
— К тебе вернулся. Не рада?
Он держится за голову, чуть слышно стонет и кое-как поднимается, но на ноги встать не выходит. Так и остается сидеть, привалившись спиной к трюмо.
А мне кажется, что вот сейчас прольется чья-то кровь, столько ненависти витает в комнате. Она осязаемая, плотная, как кусок прогорклого маргарина, концентрированная.
И как подтверждение моих ощущений звонкая пощечина и слова, наполненные самой чистой яростью:
— Я ненавижу тебя, Симонов. Чтоб ты сдох, тварь. Это все из-за тебя?! Ты слышишь? Из-за тебя! Всю жизнь мне, урод, поломал. Ненавижу.
Мне кажется, мы тут лишние, но уйти не получается — будто застряли в зрительном зале, а на сцене греческая трагедия.
Руслан смотрит на часы, тяжело вздыхает. Наверняка чувствует себя не в своей тарелке как, собственно, и я. Вся эта затея с визитом сюда — глупая. Но и уйти я не могу.
— Кириш, послушай, — мужчина запускает руку в свои светлые волосы, будто таким образом избегает резких движений. — Я ведь не хотел, так вышло. Виноват перед тобой, но прости. Я без тебя с катушек слетаю, столько глупостей наделал. Но я люблю тебя, слышишь? Люблю. Не могу я без тебя. Столько лет прошло, но не могу. Девушку напугал, все перепутал. Прости меня.
И еще кучу глупостей говорит, какими засыпал меня, жарко дыша в шею. Бр-р. Но действительно казался сумасшедшим, голодным каким-то, отчаявшимся.
— Симонов, вали отсюда. Проваливай, я не хочу тебя видеть! Никогда больше не появляйся, иначе убью тебя. Бог свидетель: убью.
Кира закрывает лицо руками и оседает, опираясь спиной на противоположную от Симонова стену. И сквозь преграду и слезы наружу рвутся слова:
— Уйдите, все уйдите!
Симонов — даже имени его не назвала — как-то очень по-детски жалобно шмыгает носом и, тяжело опираясь на руки, все-таки встает и идет к двери. Потом оборачивается ко мне и говорит:
— Извините, девушка, пожалуйста. Я не хотел.
Я киваю, и он выходит прочь. А Руслан, безошибочно угадав мои желания, тоже покидает квартиру.
Оставив нас наедине.
Виолетта
Есть вещи, от которых не убежать. Есть события, от которых не скрыться. Как ни прячься, не ныряй в самое пекло, не обзывай себя Виолеттой, далеко не уйти.
В первую очередь от себя самой.
Наверное, я знала, что рано или поздно это случится. Не так уж и спряталась. Но все равно видеть Олега перед собой — больно. Он, как напоминание, ожившая память. Человек, из-за которого я в этом дерьме и оказалась.
Вдруг мне становится так тошно. От себя, этой квартиры, Олега. От жизни своей дурацкой, поломанной.
А еще есть девочка, поразительно на меня похожая, носящая такое же имя. Законная дочь моего папаши. Принцесса, которой досталось в этой жизни все лучшее: хорошая семья, гордость отца, любовь матери. Ее жизнь могла бы быть моей, но, увы, вышло как-то иначе.
В детстве перед сном я каждый раз загадывала одно и тоже желание: пусть у меня будет папа. Пусть будет нормальная семья, а не… ну да бог с ним. Я давно уже не вспоминаю о своих глупых фантазиях. И даже появление в моей жизни отца ничего особенно не изменило. Не сумело изменить.
Потому что поздно.
Но он старается, и я позволяю ему играть эту роль.
А еще он дал мне свою фамилию, и я приняла ее не потому, что так сильно хотела ее носить или мне нужна была сатисфакция — нет. Мне и отец-то не сильно уже нужен, выросла из глупых розовых мечтаний. Мне просто нужен был шанс порвать с прошлым. И настоящим.
Еще немного, и я бы скопила нужную сумму и уехала в дальние края, где никто не знал бы ни о моем неуютном детстве, ни о слетевшей с катушек и спившейся матери, ни о том, чем занималась когда-то. Чем занимаюсь сейчас.
Шанс на новую жизнь, возможность прожить ее иначе — это все, что мне нужно от отца. И то немногое, что он смог мне дать. Спасение от себя самой.
Осталось совсем чуть-чуть, но… Олег Симонов — моя школьная любовь и человек, который утопил меня в этом болоте — снова вернулся.
Зачем?
Пусть на хер валит, дерьмо. Мне уже не восемнадцать — та девочка Кира умерла в сыром подвале, где ее мучили сутки, вытрахивая душу и гордость. И все из-за него, пусть он и думает иначе.
Я хочу, чтобы меня все оставили в покое. Пусть убираются к чертям собачьим в свои счастливые сахарные жизни. Нечего им тут делать.
Не могу больше все это терпеть, видеть никого не хочу. И я веду себя по-детски: закрываюсь от мира ладошками, а слезы текут и текут по лицу. Ну и пусть, я тоже живой человек, тоже имею право плакать.
Рядом шаги, бормотание, голос Олега. Я ничего не вижу и не слышу, не разбираю слов. Если так просижу до утра, их же не будет? Никого не будет?
Господи, пусть так.
— Уйдите, все уйдите! — выкрикиваю, давясь рыданиями, своей болью.
Как Олег узнал, где я живу? Неужели мать? Она ему сказала? Предательница… я же просила ее хранить секрет. Или отец? Он же тоже адрес знает. Может быть, он?
Устала. Чертовски устала.
— Кира… — меня легонько трогают за плечо, а цветочный аромат проникает сквозь все преграды, ломает барьеры.
Эта чистенькая умненькая девочка, которой так гордится наш отец… что она знает обо мне? О жизни моей? И нужны ли ей эти знания? Разве девчушки из карамельных замков должны пачкаться в моей грязи?
— Зачем ты вообще сюда приперлась? — вырываю из себя вопрос, бросаю прямо в лицо невинной крошке. — Убери руки, не трогай меня. Уходи, малышка. Просто уйди.
У меня совершенно точно истерика, и я задыхаюсь в этом цветочном облаке, тону в отражении своих глаз в чужих глазах на до чертиков похожем на мое лице. Она смотрит… по-доброму. Кто на меня так смотрел в последний раз? Обычно в чужих взглядах отвращение, похоть, восхищение, страсть, гадливость. У отца — вина. А у нее?
— Не плачь, Кира, — говорит и убирает влажные пряди просоленные слезами пряди с моего лица. — Не надо плакать.
