А если нет?
Если мстит, то его скрутит бешеной спиралью торнадо. Слишком много надежды. Если мстит — то хочет реакции. Не все равно. Он ухватится за любое «не все равно» после. Любое. Это будет грязно, некрасиво и никогда уже не будет как прежде. Вообще никогда не будет как было.
А если и впрямь потрахаться идет, то Карелину некому винить, кроме собственной трусости и малодушия, но придется расплачиваться кому-то за это.
Всегда приходится кому-то расплачиваться за боль размаха Солнечной системы, поэтому потом Роман найдет его и убьет.
А может… Вполне, и рада может быть, что все закончилось. Плакала с ним чаще, чем смеялась. Может и рада, что самой и не делать ничего не пришлось. Исчез приставучий, что сразу ее жизнь в оборот взял.
Наверно, плохо, что сейчас вот рука к пушке не тянется.
Много счетов что-то образовалось, и непонятно уже кто кому платит.
Конечно, им с Кирой приходится расплачиваться за столкновение вдребезги двух реальностей.
Результат уже непоправимый.
Только Рома никогда не позволит ей понести удар.
Даже если от их отношений ничего не останется.
Даже если прошлое не обернется будущим.
Как бы там ни было, каждый счет он оплатит за них обоих.
Глава 36 КАРЕЛИН
В день, когда Кулак наносит удар, морозно и солнечно.
Глашей скидывает ему в телегу кроваво-белые картинки, каждая весом от четырех мегабайт. Трупы на снегу.
И склад с медтехникой, шедшей таможенным леваком, еще горит.
Лешей никогда бы фоток не щелкал и не отправлял бы. Хорошо, что ближе всего к базе Пятигорска оказался кто-то другой.
Кулаковские порешали его пацанов в угарно-показательной резне. Наездом, на абордаж. На такой стоянке и в таком количестве, что, типа, вот не тянет на первое боевое действие. За которое нужно обратку кровь из носу отправлять.
Вася явно мечется и не решается. Ублюдок, он на волоске от того, чтобы подписать себе смертный приговор.
И не только от пушки Карелина.
Столичный ведет себя как невменяемый и самодур.
Никто не хочет пьяного сумасбродного борова в огороде, которому есть кому отдавать приказы.
Резня наводит такой кипиш, Брусу даже из Грузии звонят и воры в законе, и авторитеты в изгнании. Все хотят знать, в чем предлог и что Брус со столичным себе придумали.
Еще все боятся упустить большое бабло, за которое может битва и разворачивается.
Это всегда слабость Кулака была и преимущество Бруса — связи и отношения с людьми. И он придержит этот козырь до последнего, чтобы точно не проиграть.
Кипиш международный доходит лишь эхом, а внутренний — словно котел размером с океан перевернули. Карелину разгребать теперь порывы гребаных вендетт, растущих, как на адовых дрожжах.
Рвутся в бой они, сученыши.
Его ледяная ярость остужает повсеместный пыл. Приказ ждать и приготовится, хоть и со скрипом, запускает механизм насилия, децентрализованно расходящийся по всей области.
Брус только что повысил уровень преступлений на двузначные проценты, но, видит бог, это меньшее из двух зол.
Пусть приготовятся, и если кулаковские еще хоть раз пустят кровь — ждать уже больше нечего.
В приземистом доме с некрашеными стенами Карелин отжимается прямо на грязном деревянном полу. Пускай есть там квартира какая-то ближе к центру, но ему нужно находится ближе к окраине терминалов. Погода портится, и это фигово.
Тимур стучит в окно, слишком уверенно — значит, боится. Подергал бы дверь, та не закрыта.
Блядь, его Карелин хочет видеть меньше всего. Есть определенный запас кислорода, что он может вкачать и выкачать в себя в эти дни, и у куска плоти под названием сердце есть фиксированное количество ударов, что оно жизнеспособно отбить.
Рома не боится вот взять и сорваться и рвануть к ней. Он теперь на грани срыва каждую четверть часа. Чего боятся обыденности? Ко всему привыкаешь, если ты тварь дрожащая, человеческая.
— Здорова, — хрипит Тимур, а Брус не отвечает. Меняет толстовку и наливает гостю пойла.
Тот смотрит в стакан с янтарной жидкостью, едва ли не переминаясь с ноги на ногу. Типа, от холода.
Хотелось бы, чтобы и Карелина морозило, но ему что-то все жарко и жарко.
— Валяй, — приказывает он.
Вместо краткости и четкости Тимур неорганизованно обходит отрезок комнаты, отбеленный оконным светом. Стягивает перчатки, и ключи от тачки пристраивает в кармане.
— А док где? — заводит он непосредственно.
— А тебе помощь нужна?
— Не особо, — мотает головой и чешет затылок. — Кажись, ты меня убьешь за это. Ну, как бы, что я могу поделать. — Он упирает руки в боки. — Когда мы наконец-то… их уроем. Тогда значит Кире с Петей писать можно?
Тимур поднимает глаза прямо на него через минуты три, когда ответа не следует. Видимо, Брус впрямь на каменное изваяние похож — браток напротив даже напряженно прищуривается, чтобы всмотреться в мужчину.
— Нет, ну понятно, что просто так и не скажешь. — Он разворачивается, чтобы по кругу с другой стороны измерить комнату шагами. — А ты. Ты знаешь, где они?
— А где они? — спрашивает Роман рокочущим голосом.
— Вот и вопрос. Вот и вопрос. Ну я и интересуюсь. Явно не в городе. Я слышал, охрану с Кириллом полностью сняли с них. А… а это… как.
— Ты сейчас, — медленно и ровно произносит Карелин, — на волоске. Любого другого я бы уже убил. Любого.
— Ага, — бормочет Тимур, — ага. Охрану сняли, значит.
Приближается к нему Карелин шагами-предупреждениями.
Всего три, а грузные, словно под каждой подошвой по небоскребу. Осыпающемуся в пыль и хлам.
Хромота почти не прослеживается.
Отражение света от уличного снежного одеяла усугубляет синь под глазами Карелина. Мутный взгляд напоминает играющее гнилью болото.
Тимур выстаивает перед Главным ровно, осанкой не сдается.
— Сняли, — роняет Брус. — Они в безопасности, если ты об этом. Ты же не предполагаешь, что я оставил ее без защиты.
— Не моё дело предполагать. Я услышал, я спросил. Просто все, пацаны в смысле, в деле сейчас.
— Она пишет тебе? Или Петр? — кивает чугунной головой снизу вверх подчиненному.
— Нет же. Я же… Мне жена моя пишет. И доча. Куда все пропали. Ну это такое. Так… она знает… про дока?
— Что про дока?
— Она знает, — спрашивает Тимур твердо, — про ранения? Твои.
Ноздри у Карелина раздуваются, как ветрила в эпицентре шторма.
— Я же сказал, — сипит он, — что я не поддерживаю с ней контакт. Проваливай к терминалу. Попрыгай на одной ноге, если яйца отморозил вместе с мозгами.
Тимур снова чешет себя по затылку.
— Так вот чувствую, морозить нечего-то. Ну прибьешь ты меня. Велика потеря. Я просто не въезжаю, что здесь происходит. А потом гробы заказывать? Насколько… Я не говорю, мол, ты ее кинул. Ты ж бы не кинул при такой заварухе, неважно что. Насколько охрана нормальная у нее? Просто все тут и в Нерубайске сейчас.
Возвращается ко столу Карелин такими же шагами. Поднимает ствол и перезаряжает.
Тимур остается стоять на прежнем месте.
Карелин проверяет курок, словно нащупывая заранее — дабы запомнить. Словно тактильная чувствительность в ладони не пашет.
И стреляет себе в руку.
Тимур невольно откидывается назад, будто от невидимого отката выстрела напротив.
— Вот настолько нормальная. Надо будет, и меня прикончит. Сойдет?
Жжение расходится электрическими разрядами, круг за кругом увеличивая площадь нагрева. Отверстие пульсирует, отвертка боли прокручивается и прокручивается, колошмотя плоть. Болью такой сладкой…
В этот раз его сразу пошатывает, и мнится, что это от вязкого сиропа боли, наконец-то наполняющей, наконец-то разливающейся… как тогда, в их комнате, сотни раз, наверно, Кира спрашивала что-то или щебетала, а один раз даже возмущенно вырвала его телефон из рук и пряди ее, ровные и тонкие, хлестнули Рому по плечу…
— Ага, — отзывается Тимур почти шепотом. — Ага.
