Матвей расхохотался так, что подавился тестом, которое отломил от горшочка.
– Хоть на «вы» меня не называй, а? – проговорил он, откашливаясь и утирая слезы. – А то я себя чувствую как дурак с мороза. Когда это я такое сказал, что из-за учителей?
Такого он, конечно, не говорил. Чувствовать себя дурой с мороза следовало бы Марусе. Матвей всмотрелся в ее глаза и сказал:
– Я, наверное, сам с собой рассуждал, а вслух ерунду какую-то нес. Нет, от учителей никакой угрозы не исходит.
– А от кого исходит? – мгновенно забыв о только что ляпнутой глупости, спросила Маруся.
– Да ни от кого, – убедительным тоном ответил Матвей; Марусю почему-то не убедила его убедительность. – Это же школа, какая может быть угроза? Если хочешь, приходи, сама увидишь. – И прежде чем Маруся успела ответить, что, конечно, хочет, он придвинул к ней поближе глиняный горшочек и сказал: – А ешь ты плохо, сразу видно. Глаза у тебя на пол-лица.
«А рот на остальную половину, – подумала Маруся. – Плюс палка, палка, огуречик... Красота!»
Но, промелькнув в голове, эта мысль тут же выветрилась бесследно. Ей было сейчас не до глупых мыслей. Так же, как в клоунской гардеробной, когда она придумывала, как бы посмешнее раскрасить свое лицо.
Она быстро съела жаркое из горшочка, потом десерт – что-то воздушное и очень вкусное. Официант принес два расписных чайника, большой с кипятком и маленький с заваркой.
– Может, все-таки шоколад? – спросил Матвей. – Я сюда с одним мальчишкой заходил, он говорит, шоколад здесь особенный.
– Мне от чая веселее становится, – объяснила Маруся. – Наркомания какая-то. Я потому его и люблю.
– Ну, пей свой опиум, – улыбнулся Матвей.
Она положила в чашку шесть ложек сахара, не размешивая. Маруся была уверена, что сейчас он спросит, почему она так делает. Все, кроме Сергея, спрашивали ее об этом, а бабушка Даша всегда ругала за такую расточительную привычку. Матвей ни о чем не спросил, хотя наблюдал за ее действиями с веселым интересом. Она выпила чай и съела мокрый сахар ложкой со дна.
На столе осталась только пустая посуда; понятно было, что пора уходить. Маруся старалась не думать, что с минуты на минуту он скажет об этом, а еще через минуту, через три, через десять все происходящее с нею сейчас станет одним лишь воспоминанием. Матвей молчал.
– Пора идти, да? – спросила Маруся.
Ожидание этого вопроса было нелегким, и она задала его сама.
– Необязательно, – ответил Матвей. – Если хочешь, можно еще одного динозавра тебе взять.
– Не надо, – улыбнулась она. – Я уже сама, как динозавр, наелась.
– Тогда домой?
Марусе показалось, что в его голосе прозвучала странная неуверенность, почти робость. Этого, конечно, не могло быть. Она удивленно посмотрела на Матвея.
– Можем еще по улицам погулять, – с какой-то непонятной просительной интонацией предложил он. – Сапоги твои вроде бы высохли.
Маруся кивнула.
Пока они сидели в кафе, короткий мартовский день кончился, но небо стало почему-то не вечерним, а сразу ночным. Зато это ночное небо неожиданно оказалось уже не зимним, а весенним. Оно прояснело, вместо налитых снегом и дождем облаков на нем появилась луна. Глянув вверх, Маруся засмеялась и пропела:
В лунном сияньи ранней весною
Вспомнились встречи наши с тобою.
Динь-динь-динь – колокольчик звенит.
Этот звук, нежный звук о любви говорит.
Матвей молчал. Маруся смотрела не на него, а на небо, но все равно чувствовала, что он, не отрываясь, смотрит на нее.
– Знакомая мелодия, – сказал он наконец.
– Я слов раньше не знала, только недавно по радио услышала.
– Слов-то я и вообще не слышал. А мелодию знаю – из музыкальной шкатулки. Она у нас в квартире лет сто, наверно, стоит. Во всяком случае, я сколько себя помню, столько и эту мелодию.
Марусе было так хорошо в эти минуты, под этим неожиданно весенним небом, и бабочки так легко летали у нее в душе, что сквозь осязаемый трепет их крыльев она не сразу расслышала, что он сказал. А когда расслышала, то не сразу поняла. А когда поняла...
– У вас в квартире?.. – с трудом шевеля губами, прошептала Маруся. – А... где ваша квартира?
– Да рядом здесь, на Малой Дмитровке. Бывшая улица Чехова. Знаешь такую улицу?
– Знаю такую... улицу. И мелодию тоже... слышала. Из музыкальной шкатулки. Я... Мне... Я пойду уже!
И, влетев в лужу тем же самым дырявым сапогом, не заметив этого, не чуя под собою ног, ничего перед собою не видя, Маруся бросилась прочь по узкому арбатскому переулку.
С сочельника, когда Матвей с такой смешной торжественностью поклялся на рождественской звезде, что будет работать директором зябликовской школы, прошло всего два месяца, а ему казалось, по меньшей мере два года. Во всяком случае, первые два года на таджикско-афганской границе дались ему гораздо легче.
Самой простой частью новой деятельности оказались отношения с учениками; это очень его удивило. Младших братьев-сестер у Матвея не было, детьми он никогда не интересовался – ну, разве что опасался, как бы очередная его подружка не вздумала их родить, – и ему в голову не приходило спрашивать себя, умеет ли он с ними обращаться. То, что Никитка сразу стал смотреть на него как на бога, он относил за счет того, что у этого одинокого ребенка просто не было ни отца, ни старшего брата или друга, потому он и готов был отвечать восторгом на любое внимание к себе.
Теперь же, в эти бесконечные два месяца, Матвей с удивлением понял, что с детьми – вообще с детьми, с любыми – ему так хорошо и легко, как никогда не бывало со взрослыми, хотя и сам он всегда знал, и другие знали, что он не испытывает трудностей в общении с людьми. Вернее, не испытывал до сих пор, потому что с первого же дня в зябликовской школе он понял, что командовать группой спецназа было проще, чем руководить интеллигентным учительским коллективом.
Между этими двумя полюсами – легкостью отношений с учениками и трудностью с учителями – расположились все другие отношения, в которые он с неизбежностью вошел с самого начала своей новой работы.
Школа, к которой так трепетно относился опальный олигарх Лесновский, расположилась в бывшем помещичьем доме имения Зяблики. Примерно в таком же, какой стоял рядом со Сретенским. Только в отличие от сретенского поместья здесь не царило запустение. Выстроенный в классическом стиле особняк был с одинаковым тщанием отреставрирован и снаружи, и внутри. Внутри он к тому же был начинен всем механическим, электронным и прочим оборудованием, которого могла потребовать прихотливая современная жизнь. Даже обычная игровая площадка в школьном дворе напоминала центр подготовки космонавтов, такие замысловатые аттракционы были на ней установлены. Увидев эту площадку впервые, а заодно обследовав школьный тренажерный зал, Матвей вспомнил карусели из вертолетного винта, которые были устроены на заставе «Майами» для детей офицеров и прапорщиков. Впрочем, размышления о человеческом неравенстве в связи с этим ему в голову не пришли. Он быстро понял, что ученическое население зябликовской школы слишком неоднородно во всех отношениях, чтобы можно было делать поверхностные выводы.
