– Куда?! – гаркнула она во всю мощь своих натренированных за долгую школьную жизнь легких. – Устроили тут шабаш, а теперь хотите отвертеться?! Не выйдет! А ну марш за мной! Все трое!!!
В толпе опять присвистнули, уже сочувствующе.
– А тот, кто свистит в школе, рискует попасть к директору вместе с этой троицей! – еще громче рявкнула Антонина Кузьминична, и в коридорчике воцарилась мертвая тишина. И сквозь эту тишину заслуженный работник народного образования повела трех учащихся выпускных классов в кабинет директора, вход в который, к счастью, находился буквально напротив, а потому никто из провинившихся не смог бы сбежать, если бы даже и посмел.
– Вот, полюбуйтесь, Лидия Ивановна, на наших выпускничков! – с большим пафосом произнесла математичка. – У них даже в головах нет того, чтобы учиться, учиться и еще раз учиться, чтобы хорошо сдать выпускные экзамены и поступить в институты! Они совершенно другим заняты!
– И чем же они заняты? – осторожно спросила директриса, сняв очки и не менее осторожно положив их перед собой на стол.
Антонина Кузьминична несколько опешила, потому что сразу не смогла сообразить, как по форме доложить, что вытворяли эти дети. Поскольку пауза неприлично затягивалась, пришлось говорить как получится:
– Они… они… вы даже не можете себе представить, Лидия Ивановна, что они выделывали… В общем… они… при других детях… кричали друг другу… про якобы любовь… А вокруг – толпа, а они: «я тебя люблю» да «я тебя люблю»! И, главное, никого не стыдятся, будто так и надо! А у десятиклассников впереди тригонометрия! Как им после этого решать примеры?! Да и вообще, это же позор! Это же происходит не где-нибудь, а в советской школе! – Сообразив наконец, что радеет о престиже как родной школы, так и всех советских школ вообще, Антонина Кузьминична настолько приободрилась, что перестала мямлить, тянуть кота за хвост и даже позволила себе предупредить директрису о возможных последствиях разнузданного поведения отдельных представителей вверенного ей коллектива учащихся. – Вы только представьте, что будет, если кто-то донесет об этом чудовищном происшествии в роно! Или, например, в райком комсомола! А доброжелатели всегда найдутся! Вы уж мне поверьте! Я уже двадцать лет в образовании!
С чувством до конца выполненного долга Антонина Кузьминична опустилась на стул, вытащила из кармана строгого учительского сарафана носовой платок и даже демонстративно утерла со лба так и не выступивший пот, дабы еще раз дать всем понять, как серьезно создавшееся положение. В это время прозвенел звонок на урок. Директриса освобожденно вздохнула и сказала, обращаясь к бдительной математичке:
– Вы… идите, Антонина Кузьминична… У вас, кажется, тригонометрия у десятиклассников?
– Да, но… – начала было возражать учительница, которая посчитала для себя оскорбительным, что ее так вот запросто выгоняют с поля боя, где она могла бы еще себя проявить ого-го как. Да и вообще, хотелось бы знать, какое заслуженное наказание понесут вовремя отловленные ею нарушители приличий.
– Идите! – Директриса не дала ей закончить, а в голосе уже зазвенел металл.
– Ну… как хотите… – Антонина Кузьминична развела руками, что означало: она их умывает и за последствия уже не несет никакой ответственности.
Когда за учительницей математики захлопнулась дверь, Лидия Ивановна посмотрела на застывших статуями десятиклассников и сказала:
– Свои чувства надо уметь держать при себе. Не стоит их демонстрировать посторонним.
Поскольку ответа от юношества не последовало, директриса обратилась к Ермаковой из десятого «Б», которая стояла к ней ближе всего:
– Ну, что скажешь, Татьяна?
– Я ничего не демонстрировала, – сквозь зубы ответила та.
– Ничего?
– Ничего!
– То есть Антонина Кузьминична все сочинила?
– Сочинила… да…
– Зачем?
– Не знаю.
– То есть о любви ты не кричала?
– Нет. – Отвечая директрисе, Ермакова, почти не мигая, смотрела строго в стену, в просвет между портретом Владимира Ильича Ленина и грамотой, полученной школой по результатам проверки наглядной агитации.
– То есть любви в твоем сердце нет? – опять зачем-то спросила директриса, которая вдруг вспомнила себя семнадцатилетней, свою сумасшедшую влюбленность в одноклассника Вальку Соболева.
– Нет, – опять четко отрапортовала Ермакова, все так же глядя в стену.
Лидия Ивановна нацепила на нос очки, потом опять их сняла, подергала дужку, которая подозрительно оттопырилась в сторону, не нашла в ней никаких изъянов и сказала:
– Тогда иди, Таня, на урок.
Ермакова произвела разворот на сто восемьдесят градусов, как учили на уроках военного дела, и, чуть ли не печатая шаг, покинула кабинет директора, которая в этот момент некстати подумала, что Ермакова неплохо бы смотрелась рядом со знаменем комсомольской организации школы. Пожалуй, во время празднования очередной годовщины Великой Октябрьской социалистической революции стоит включить Татьяну в знаменную группу. А с другой стороны, под знамя встанет Вадик Тимофеев из девятого «В». Он рослый, красивый и серьезный. А знаменосцем, между прочим, можно было бы сделать этого Майорова, если бы он не вляпался в любовь, которую так некстати выявила у него Антонина Кузьминична. Директриса опять отложила очки с оттопырившейся дужкой и, заставив себя оторваться от насущных дел, обратилась к Кондратенко:
– Ну, а ты что скажешь, Светлана? У тебя тоже любви ни в одном глазу?
Кондратенко посмотрела на нее совершенно больными глазами и еле слышно прошептала:
– Я люблю его… Лидия Ивановна…
Директор школы заметила, какой горящий взгляд при этом бросил на девушку Юра Майоров, и опять вспомнила своего Вальку Соболева, любовь с которым у нее так и не состоялась. Может, у этих двоих получится? Пожалуй, Майорова можно ни о чем не спрашивать. Или все же спросить? Мужчина, поди… А вдруг еще не мужчина? Вдруг тоже откажется от всего, как Ермакова? Ну… пусть откажется, зато Светланка увидит его во всей красе и, возможно, излечится от своей любви.
– Тебе есть, что сказать, Майоров? – обратилась она к молодому человеку.
Тот как-то неопределенно кивнул.
«Ну, держись, Кондратенко!» – подумала Лидия Ивановна и предложила Юре:
– Тогда говори.
Майоров нервно сглотнул, но сказал вполне членораздельно и даже достаточно громко:
– Я тоже ее… люблю…
Лана вздрогнула и уставилась на Юру глазами, в которых заплескалось удивление. Лидия Ивановна поняла, что вовсе не так просты отношения в этом любовном треугольнике, как пытались ей представить, но решила не вмешиваться. Если бы не взрослые, то ее любовь с Соболевым в свое время вполне могла бы состояться. И кто знает, может, она и сейчас была бы счастлива, а не мучилась со своим Веней, который чуть ли не раз в квартал впадает в жестокий недельный запой. Лидия Ивановна тяжело вздохнула, потому что ей вдруг захотелось бросить свои очки прямо в стену между портретом Ильича и недавно полученной грамотой за хорошую наглядность и с чувством, в голос разрыдаться. Вместо этого она проверила пальцами, не выкатилась ли из какого-нибудь глаза предательская слеза, и, не обнаружив оной, сказала:
