Обычно Женя отмалчивалась, предпочитала с матерью не спорить. По опыту знала — бесполезное занятие, себе дороже обойдется. А тут нервы сдали, терпение лопнуло. Наверное, слишком велика была боль от предательства любимого.
— А ты? — угрожающе тихо спросила она.
— Что я? — удивилась мать.
— А ты? — повторила Женя. — Почему ты не сделала аборт, пока срок позволял?! Тебе ведь еще восемнадцати не было! Почему тебе можно было рожать, а мне нельзя?!
Ираида Алексеевна захлебнулась от негодования:
— Ах ты… Дрянь неблагодарная! Да я… Тебя… Ты… Соображаешь, что говоришь? Да ты мне по гроб жизни должна быть благодарна, что я тебя родила! А ты…
— Но ведь ты меня не хотела? Скажи: не хотела, правда? Тогда зачем родила? Мой папаша ведь тоже отказался жениться. Или он что, тоже слишком поздно отказался?
— Много ты понимаешь, — недовольно ответила мать. Однако Женя почувствовала, что одержала маленькую победу — Ираида Алексеевна перестала истерически вопить и перешла почти на дружественный тон. — Любила я его, папашу твоего подлого. А он, кобель…
— Вот-вот, — согласилась Женя. — И я любила. Вот только знаешь, какая между нами разница? Ты его любила, и после него каждого любила. И еще неизвестно, скольких полюбишь. Ты ведь каждого своего мужа любила, да? Я ведь помню, как ты под них под всех подстилалась. А я не буду. В моей жизни была только одна любовь. Но я очень быстро учусь, мама. А потому в моей жизни не будет места другой любви. Уж очень это больно, мама, очень больно…
Ираида Алексеевна тяжко вздохнула:
— Зарекалась свинья в грязь не лезть…
— Мама! — осадила ее дочь.
— Ну извини. Да вот только никогда не зарекайся. Любовь, знаешь ли, зла…
— Вот это точно, — с ненавистью в голосе согласилась Женя.
…Он ушел. Целую неделю Женька еще надеялась, что он одумается, вернется. Может быть, он придет и с бесподобной улыбкой на устах заявит, что это было лишь досадное недоразумение, глупая шутка, а на самом деле он любит, он, конечно же, безумно ее любит, и ребеночек ему нужен не меньше, чем самой Женьке. Лишь через неделю Женя поняла, что это не было ни недоразумением, ни шуткой. Он ее бросил. Он просто-напросто ее бросил, вот и все. Он просто ушел к другой. Недалеко, всего лишь к Любаше Пивоваровой, полногрудой обладательнице ярко-рыжих локонов. Как будто никого вокруг больше не было, нужно было непременно уйти к Женькиной подруге. Теперь уже бывшей подруге…
Мир остался на месте, точно так же каждое утро солнце всходило на востоке, а садилось на западе, точно так же люди жили и радовались солнышку, теплу, лету. Только Женя умерла. А мир и не заметил…
С того дня в горле поселился огромный кусок боли и раздирал его изнутри буквально в кровь. И почему-то ужасно противно задергалось веко левого глаза. И это так раздражало Женьку, что слова того, чье имя нынче почти не помнила, вновь и вновь раздававшиеся в мозгу, она слышала словно бы из другого измерения. И никак не могла понять, что же изводит ее больше — его ли страшные слова, рефреном изо дня в день, из часа в час раздававшиеся в ее голове, или этот проклятый непрекращающийся тик, выматывающий душу и тело своею монотонностью.
К тому времени, когда Женя осталась одна, у нее было уже двадцать пять недель беременности, практически шесть месяцев. Аборт делать поздно. Да и не согласилась бы Женька ни за что на свете на аборт! Вернее, раньше, может, и согласилась бы, если тот, который ее ныне бросил, бросил бы сразу. Потому что тогда беременность для нее была лишь досадной, но вполне преодолимой ошибкой, помехой. Теперь же за полгода она так сроднилась с мыслью о том, что скоро станет матерью, так полюбила крошечное существо, чье сердечко столь отчетливо билось в унисон с материнским сердцем, таким счастьем заливалось все Женькино естество, когда он резко толкался ножкой под ребро, что и близко не могла допустить возможности остаться без ребенка.
Однако не всё в этом мире происходит по нашему желанию. Женька-то, может, и хотела этого ребенка всею душой, искренне, но вот моральное ее состояние оставляло желать лучшего. Она словно бы на самом деле умерла, умерла душою. Ни есть не хотелось, ни пить, ни двигаться, ни дышать. Один только нескончаемый нервный тик, выматывающий и без того полумертвую душу. Днем и ночью, без перерыва на сон и обед, дергалось и дергалось проклятое веко левого глаза. Две недели без малейшей передышки, целых две недели. Ничем его нельзя было остановить, ровным счетом ничем. И Женя уже решила, что на всю жизнь останется с этим тиком. Как нервнобольная.
Однако все кончилось. Кончилось так, что сама Женька, пожалуй, предпочла бы остаться с тиком до конца жизни. Уж лучше с тиком, чем…
Женя, смертельно бледная и обессиленная, почти не чувствующая своего измученного тела, лежала на неудобной больничной кровати. Белая дверь открылась, и в палату вошел доктор. Проверил Женькин пульс, померил давление. Женя беспрекословно позволяла вертеть свою руку так и этак, потому что рука в этот момент интересовала ее меньше всего на свете. Она так жадно ловила взгляд доктора, но он почему-то старательно отворачивался в сторону. Лишь проделав все необходимые манипуляции, тихо проговорил:
— К сожалению, мы его потеряли. Еще хотя бы две-три недели, и он родился бы жизнеспособным. А так… Слишком рано. Знаете, ученые считают, что даже у нерожденных детей бывают суицидальные наклонности. Они ведь всё чувствуют. Чувствуют, когда их появлению не рады… И тогда они просто не хотят жить в таком жестоком мире. Не отчаивайтесь, вы еще так молоды, у вас еще все будет хорошо…
Женя понимала, что это она виновата в смерти ребенка. Не ставший в мгновение ока безымянным предатель, не мать, категорически не желающая становиться бабушкой, не Любка Пивоварова, предательница. Только она, только Женя. Потому что не смогла обуздать свои ненависть и отчаяние, не усмирила свое жуткое настроение. Да, наверное, настроение в первую очередь. Она обязана была успокоиться, не ради себя, не ради предателя, потерявшего имя. Ради малыша, ради своего крошечного нерожденного мальчика она обязана была быть спокойной, должна была радоваться его скорому появлению на свет. Но на две страшных недели она забыла о предстоящей радости, позволив себе быть несчастной. А малыш, оказывается, все чувствовал. Он понял, что его никто не хочет, он никому не нужен, ведь даже мать и та думала не о нем, а о каком-то безымянном предателе. Он не захотел быть обузой, не захотел появляться на свет в столь несовершенном и несправедливом мире. Да, даже нерожденные дети могут иметь суицидальные наклонности…
