Дверь за Машей закрылась. Верка осталась сидеть на кухне, медленно переваривая происходящее. Черт, как в дурном мексиканском сериале. Серия первая. Вот оно, случилось. Ждала она давно чего-то такого, ждала. Ну а что это меняет? Нельзя сказать, чтобы Верка чувствовала себя ущербной, была сильно недовольна жизнью или роптала на судьбу. Жила, как все, даже лучше многих. Главное, свой угол и свобода. А теперь такое чувство, словно кто-то обокрал. В сознании замаячил наглый образ матери-кукушки. И тут пришла в голову одна мысль. Верка была довольно наблюдательна, характер Маши знала хорошо и что-то сейчас не могла припомнить, чтобы та хоть раз в жизни восхищалась какой-нибудь бабой. Мужиками — другое дело, всех своих кормильцев нахваливала неустанно, а вот теткам с высоты собственной недурной внешности раздавала примерно одинаковые характеристики — эта дура, эта шалава, эта грязнуля, и так далее. Интересно, чем мать ее так уела? Верка вздрогнула. Почему это она уже называет ее матерью?
Потянула из пачки четвертую сигарету, закурила. Попытаться найти? Зачем? Чтобы унижаться и все объяснять? Этот вариант был неприемлем. Чтобы обвинять? Крови она не жаждала. Шантажировать не умела и не хотела. Правда, опыт такой у нее был, но тогда она воевала за квартиру. Другого выхода не было. Остановилась на последнем варианте. ЧТОБЫ ПОСМОТРЕТЬ. Все это свалилось на голову неожиданно, обида и злость остались, но Маша добилась своего. Верку теперь любопытство разъедало, как кислота. Она медленно встала и, дымя сигаретой, полезла доставать баксы.
Любое общество представляет собой многослойный торт, украшенный сверху пышными розочками из крема и взбитыми сливками, а также прочими не менее вкусными вещами. И в нижних, и в верхних слоях есть свое тесто и своя начинка. Дураку понятно, что лучше. И если в торте слои разделены четко, то в обществе хоть и соприкасаются, но особенно смешиваться тоже не стремятся. В пределах своего слоя еще карабкаться можно, чтобы запустить зубы в желанную начинку, а вот перемещаться повыше уже дано далеко не всем. Ерунда это все, популярная, особенно в литературе, идея о том, что человек все может, если захочет, если будет трудиться упорно и настойчиво, и так далее и тому подобное. Конечно, процесс перемещения снизу вверх идет, но движет им скорее не упорный труд, а какие-то другие, не менее важные факторы. С другой стороны, пока долезешь до взбитых сливок, так употеешь и растратишь здоровье, что уже не понимаешь, зачем так карабкался. А тут и вездесущий инфаркт, глядишь, подстережет. Лежит потом несчастный, думает, зачем все это было, для кого?
Да как для кого? Для детей, конечно. Ведь именно они легко и без напряга пожинают плоды таких усилий папаши (или мамаши, что встречается реже). Они уже ощущают себя в верхнем, самом вкусном слое торта уверенно, наивно думая, что так и должно быть. Блажен тот, кто получил все сразу по праву рождения, избегая нервотрепки и унижений. Существует, конечно, и путь вниз, к горелой нижней корке, но об этом не хочется вспоминать. Легче всего и быстрее он совершается верхом на бутылке с зеленым змием. Но бывают и варианты, конечно.
Ирочке в этом смысле повезло. Родилась она хоть и не в столице, но в большом промышленном городе; отца вскоре после ее рождения назначили генеральным директором гигантского нефтеперерабатывающего завода. Это был, собственно говоря, не завод, а целый город. Бензиновая империя. И папа с ней как-то управлялся. А за это у него были всякие блага. У них, тоже соответственно. У Ирочки, мамы и брата. Андрей был на пять лет старше. Хороший, умный мальчик. И мама у Ирочки была очень милой женщиной, образованной в рамках имевшихся возможностей, жизнерадостной и веселой. Она была привлекательна, отец ее любил, а когда есть любовь и материальный достаток, то почему бы и не жить хорошо?
Отец был волевым человеком. Одного его взгляда на работе побаивались. Но грубостью и хамством, как все мелкие и крупные начальники, не отличался. Дома же оттаивал, глядя на жену и маленькую Ирочку, которую они хоть и поздновато, но решили родить. Жене тогда уже тридцать пять стукнуло, а раньше не получалось. С Андреем отец всегда был спокоен и строг.
Иришка в детстве была хорошеньким ребенком. Ею дружно восторгались все знакомые, соседи, воспитатели в детском саду, куда ее, несмотря на протесты матери, велел водить отец, чтобы училась общаться со сверстниками. Восторгались и учителя в школе. Огромные голубые глаза с «ведьмиными кружками», длинные светлые волосы — все умиляло в этом ребенке. Была она девочкой неглупой, но какой-то странно молчаливой. Никогда не ласкалась к матери с отцом. У нее, правда, не было такой потребности, все ласкали ее сами. А она только смотрела на них, как бы позволяя им это делать. Учили девочку всему, чему принято было тогда обучать детей: и музыке, и английскому. Ириша дисциплинированно всему училась. Ездили каждый год на море, бывали и за границей. Все шло своим чередом. Ребенку исполнилось двенадцать, когда мама забеспокоилась: наступает половое созревание, наверное, будут сложности, испортится характер. Но и тут обошлось без проблем. Добросовестная заботливая мама все доченьке рассказала, подготовила, проконсультировавшись со специалистами. Ирочка и наступление месячных перенесла спокойно, прыщи у нее так ни разу и не появились. Она в жизни-то болела всего два раза: гриппом и ангиной. Мать думала еще и о другом: что станет с красотой ее дочери. Ведь бывает, что хорошенькая в детстве мордашка вдруг потом перерастет во вполне заурядное лицо. А ребенок уже привык к восхищению окружающих. Да и не в этом дело. Ведь так хочется, чтобы твоя дочь была красивой и счастливой. Что же в этом плохого? Мама беспокоилась, дочка росла. Андрей уже поступил в институт, уехал в Москву. Вуз сложный, престижный, мальчик хороший, умный. Учился сам, поступал сам, папе толкать не пришлось. А Ирочка все-таки менялась внешне. Заиграли в ней гормоны, и результаты были потрясающи. Мама и папа видели дочку каждый день, но и то замечали. Отец часто спрашивал:
— Куда ты хорошеешь, Иришка? Уже хватит.
А знакомые, видевшие ее в последний раз ребенком, просто столбенели, а если Ирина смотрела на них, то начинали заикаться, особенно мужчины, даже те, что были уже далеко не молоды. В доме появилась совершенная красота, а вместе с ней что-то тревожное. Так бывает, например, когда ты знаешь, что у тебя в квартире на стене висит картина Рафаэля, но не только ты об этом знаешь, а еще куча народу. Когда придут воровать или грабить — неизвестно, но не увисит она тут, это точно. Потому что ей тут не место. Где Ирочкино место в жизни, домашние толком и не знали. Ни отец, ни мать. Она же сама на эту тему не высказывалась. Про кино, по крайней мере, речь никогда не заходила. Стихи она почитывала, но никогда их не декламировала. В школе на сцене ничего не играла, а также не пела и не плясала. Явно не стремилась рекламировать свою внешность. Но с такой внешностью все равно без неприятностей не обошлось. Правда, к счастью, без летального исхода. Завороженный Ирочкой мальчик из ее класса — она тогда училась в девятом — пытался покончить с собой. Хорошо, что мать вернулась с работы пораньше, он уже стоял с веревкой на шее, а на столе лежала заготовленная записка Ирине, где он ей все прощал и желал счастья. Мать парнишки в панике с этой запиской прибежала к Ирининому отцу и долго с ним говорила. Кстати, она была единственным человеком, на которого красота Ирочки не произвела впечатления. В школе ничего не узнали, мальчика своего из этой школы мать забрала и перевела в другую в середине учебного года. Неизвестно, как она все и всем объясняла. А отец Ирочки испугался. Конечно, не скандала. Да и в чем ее вина? Не должна же она влюбляться во всех мальчиков, пораженных ее красотой. Может быть, она с ним кокетничала? Ну и что? Призванная после совещания с женой к ответу дочь удивила их своим безразличием к несостоявшейся трагедии, сказав только, что этот Вовка ходил за ней везде, как тень, и что она ему не только ничего не обещала, а и вообще не разговаривала по возможности, а соответственно прощать ему ей нечего. Педагогический тупик. Родители чувствовали, что все только начинается и, как могли, хотели защитить своего необычного ребенка.
