В семь я тащу себя в душ. Вода ледяная, и я непроизвольно вскрикиваю.
— Проблемы, мамочка? — с фирменным спокойствием спрашивает Эдди.
Мне приходит в голову, что Эдди в своем возрасте еще не может представить себе, что такое настоящие проблемы. К счастью, он пока живет в состоянии нирваны, и я могу решить все его проблемы, просто купив ему порцию мороженого или пообещав пойти в парк на прогулку. Я боюсь даже представить, как буду себя чувствовать, когда он вырастет и у него возникнут какие-либо серьезные трудности. При мысли о том, что какая-нибудь девица может отшить его из-за того, что у него нет шикарной машины или он не умеет танцевать, у меня разрывается сердце. Я уже сейчас готова оторвать головы тем маленьким идиотам, которые обижают его на площадке для игр.
Никаких проблем, просто вода холодная, — отвечаю я, вытираюсь полотенцем и засовываю ногу в брючину. — Горячей опять нет.
Эдди ничуть не обеспокоен этим фактом. Я знаю, что мне повезет, если перед тем, как повести Эдди в детский сад, мне удастся вытереть ему лицо влажной губкой. Я подозреваю, что к грязи он чувствует непреодолимую тягу.
— Чертовы рабочие, наверное, переставили таймер.
— Чертовы рабочие, — откликается он, и я понимаю, что для обсуждения связанных с ремонтом забот и невзгод мне стоит поискать кого-нибудь другого.
Рабочие, которые делают ремонт в моей квартире, появляются в тот момент, когда я терзаю Эдди расческой и одновременно пытаюсь договориться с ним относительно содержимого его коробки для завтраков. Он хочет, чтобы в ней были бутерброды с джемом, пресные лепешки и кусок шоколадного кекса. Я открываю переговоры с позиции бутербродов с ветчиной, яблока и йогурта. Я с самого начала знаю, что мы ударим по рукам на бутербродах с ветчиной, пресных лепешках и шоколадном кексе. Торгуется он явно лучше, чем я.
Они приходят ровно в 8:30 каждое утро. Это на полчаса позже, чем мы договорились вчера вечером. Не успев зайти в квартиру, бригадир Генрик заводит многократно слышанную мной речь о том, как важна в нашей жизни пунктуальность. Я теряю дар речи и поэтому не могу указать ему на то, что он опоздал, — что, естественно, и является его целью.
Я мысленно пожимаю плечами. 8:30 утра — все равно непредставимо раннее время для прихода ремонтных рабочих, на сколько бы мы ни договаривались. Кроме того, ребята из бригады Генрика разрушают сложившиеся о строителях стереотипы тем, что делают работу на совесть и не оставляют после себя грязи, — но подтверждают их тем, что торчат у меня уже три месяца, в то время как изначально я полагала, что буду наслаждаться их компанией недели четыре максимум. Генрику нравится разговаривать со мной. Он поляк и считает, что ему надо практиковаться в английском. Поначалу я, страдая от недостатка общения, поддерживала его в этом, но скоро поняла, что талант к болтовне у него настолько выдающийся, что, если бы по ней устраивались соревнования, Генрик с легкостью стал бы олимпийским чемпионом. Это, кстати, одна из причин того, что ремонтные работы у меня в доме затянулись сверх всякой меры.
Генрику лет пятьдесят с чем-то. У него усы и висящий через ремень живот. Я говорю об этом сразу не потому, что я очень уж поверхностна и привыкла судить о людях по внешности, а потому, что это в привычке у Беллы. Я была так многословна в восхвалениях Генрика, так воодушевлена тем, что у меня наконец есть кто-то, кто починит мой протекающий душ и вечно забивающийся унитаз, что Белла решила, будто я влюбилась в него. Она еще больше укрепилась в своем убеждении, когда я начала называть Генрика Большой Эйч. Она сказала, что то, что я дала ему кличку, на сто процентов доказывает, что я в него влюбилась. Это меня очень расстроило. Не хочу никого обидеть, в этом смысле Генрик мне не нравится — но психологически он близок мне, так как напоминает отца. А моя лучшая подруга считает меня изголодавшейся разведенкой, которая набрасывается на своих подрядчиков. Не очень здорово с ее стороны.
Генрик умен. У него, наверное, не меньше дюжины дипломов — как, похоже, у всех, кто приезжает в Англию из Восточной Европы. За три месяца разговоров я успела уяснить, что он неплохо разбирается в литературе, искусстве, истории и мог бы перещеголять своими знаниями спецов из «Сотбис». У него веселый нрав и тик, от которого дергается глаз. Ладно, я признаю, что в прошлом или позапрошлом веке он казался бы интересным, даже привлекательным — но я в него не влюбилась, не влюбилась.
Ясно?
Я делаю ему и его бригаде чай и смиряюсь с неизбежностью того, что опоздаю с Эдди в детский сад. Генрик жалуется на глупость какой-то домохозяйки, которая три раза передумывала, какую плитку она хочет постелить на пол в ванной. Я немедленно начинаю ненавидеть эту женщину, предполагая, что она выбирает между исключительно дорогим текстурированным сланцем, стильным мрамором и преступно роскошной мозаикой. Сама я остановилась на заурядной белой кафельной плитке с голубым рисунком. Спору нет, выглядит она неплохо, но я бы предпочла мозаику — как в туалетах очень хороших пабов. По правде говоря, не исключено, что сейчас вы уже не увидите там мозаику. Мои впечатления могли устареть — я уже очень давно не была в хороших пабах. Может быть, там опять в моде дубовые панели.
Большой Эйч вдруг меняет пластинку:
— Тебя устраивает эта дверь?
Мы оба смотрим на входную дверь.
— Да-да, устраивает, — нерешительно бормочу я, зная, что такой ответ обнаруживает мое ужасающее невежество или, в лучшем случае, пугающее отсутствие хорошего вкуса.
— Эта дверь неправильно повешена. Руки бы оторвать тому, кто это делал. Посмотри на пол.
Пол весь в царапинах. Я их и раньше видела, но старалась не замечать, подобно тому как не замечаю и множество других вещей, лишающих мою жизнь совершенства. Я не чищу зубы шелковой нитью каждый день. Ни Эдди, ни я не едим овощи и фрукты пять раз в день — обходимся четырьмя, и то не каждый день. Я всего лишь человек.
Я вздыхаю и спрашиваю Генрика, может ли он это починить. Он говорит, что может и что починит. Ему достало здравого смысла на то, чтобы не пугать меня и не говорить, сколько это будет стоить. Я также понятия не имею, во сколько встала мне починка грохочущей батареи отопления или моргающего верхнего света в комнате Эдди. Я задумываюсь, что мне делать, когда он предъявит счет…
Я отделываюсь от Генрика и лечу с Эдди в детский сад. По понедельникам он ходит туда на полдня, а во вторник, среду и пятницу — на целый день. Таким образом, три дня в неделю я могу работать секретарем в приемной частного врача, а утром в понедельник — чувствовать себя нормальным, независимым человеческим существом. Это утро я трачу на то, чтобы встретиться с Беллой за чашечкой кофе. Наши с ней вылазки позволяют мне начать неделю с самого приятного момента, а ей предоставляют цель, ради которой стоит вылезти из постели, — если бы не я, она, возможно, провалялась бы там до самой пятницы.
