— Я по тебе скучал.
Ушам своим не верю. Лео по мне скучал? Не может быть. Хотя, с другой стороны, Лео не станет плести сладкую ложь. Он всегда говорит что думает, нравится это тебе или нет.
— Прости меня, Эллен, — вдруг произносит Лео.
— За что? — спрашиваю я.
Можно ведь просить прощения всерьез, «на разрыв сердца», мучительно сожалея о содеянном. А можно просто из вежливости, чтобы зла не держали.
— За все, Эллен. За все…
«Довольно точная формулировка», — думаю я. Расправив левую ладонь, бросаю взгляд на обручальное кольцо и говорю сдавленным шепотом, потому что в горле комок:
— Да ладно тебе… Все в прошлом.
Самое интересное, что это правда. Было и прошло.
— Я знаю, — кивает он. — Но все равно прости.
Отвожу глаза. Оттолкнуть его теплую ладонь я не в силах.
— Нечего мне тебе прощать. Все прекрасно.
Лео слегка сдвигает густые, словно нарисованные брови (я, помнится, в шутку предполагала, что он их подравнивает у стилиста).
— Так уж и прекрасно?
Догадываясь, к чему он клонит, я тут же выдаю:
— Более чем. Все великолепно.
На лице Лео появляется неотразимо-ироничное выражение, которое я, оказывается, хорошо помню. Сердце тут же защемило. Как я хотела быть с ним вместе, как верила, что у нас все получится…
— Так, может, нам, Эллен Грэм, стать друзьями? На радостях, что у вас все так великолепно?
Я придирчиво пытаюсь найти причину, чтобы отказать, но не нахожу. В конце концов, равнодушно пожимаю плечами и роняю:
— В самом деле, почему нет?
Потом высвобождаю руку. Следовало сделать это раньше.
Из кафе я выхожу нетвердой походкой. Меня обуревают самые противоречивые чувства — грусть, негодование, неясное ожидание. Погода вполне соответствует моему состоянию — похолодало, дождь усилился и теперь сечет наискось. Ну и пусть. Отчасти даже хочется замерзнуть и промокнуть до костей. Это легко устроить, стоит пойти домой пешком — путь неблизкий. Но что, собственно, случилось такого, чтобы предаваться меланхолии? Нет уж, поеду домой на метро.
Я целеустремленно шагаю к ближайшей станции, отгоняя мысли о Лео. Они, эти мысли и воспоминания, хорошие и плохие, отказываются оставлять меня в покое. «Старая история», — бормочу я вполголоса, спускаясь по ступеням «Юнион-стейшн». Прохаживаясь по платформе, старательно обхожу лужи и придумываю, чем бы отвлечься: покупаю пакетик карамели в киоске, читаю заголовки газет, прислушиваюсь к чужому диалогу о политике и заинтересованно слежу за крысой, перебегающей рельсы. Что угодно, только не прокручивать в голове наш разговор! Стоит открыть шлюзы, непременно хлынут вопросы и накроют меня с головой. И буду я как заведенная анализировать текст и подтекст нашей беседы без конца. Когда я была одержима Лео, так всегда и происходило. «Что он хотел этим сказать? А почему не сказал то-то и то-то? Он меня все еще любит? Он тоже теперь женат? А почему он об этом умолчал?»
Не важно, твердо говорю я себе. Теперь это совершенно не важно.
Наконец подходит поезд. Час пик, вагоны переполнены, но мне удается втиснуться. Рядом со мной мать с дочерью лет семи, одинаково востроносенькие и симпатичные, обсуждают, что приготовить на ужин. Девочка в нарядном синем пальто с пуговками-якорями с надеждой смотрит на мать снизу вверх:
— Может, макароны с сыром и чесночные тосты?
Я думала, мать возразит, как привычно возражают взрослые на детские просьбы: например, что они совсем недавно ели макароны, или что-то в этом роде, — но она улыбнулась дочери и сказала:
— То, что надо для дождливого вечера!
Тепло ее голоса наверняка нужно девочке не меньше углеводов на ужин.
Вспоминаю свою маму. Надо сказать, это происходит очень часто, и для этого мне не обязательно натыкаться взглядом на пару «мама и дочка». Мысли соскальзывают на проторенный путь, — а какой бы мы были парой? Какие бы у нас сложились отношения, будь она жива? Была бы я из тех, кто постоянно бунтует против родительского гнета и ни под каким видом не допускает мать к своим секретам, особенно в сердечных делах? Или я принадлежала бы к другому сорту дочерей — нежных и открытых, как, например, Марго, которая созванивается со своей матерью по нескольку раз в день? Нравится думать, что мы были бы очень близки. Не то чтобы я хотела иметь в ее лице этакую подружку «не разлей вода», «дай платье поносить» — для этого моя мама была слишком строгая. Мне представлялась близкая душа, которой можно без утайки поведать и о Лео, и о разговоре в ресторане. Я бы ей все-все рассказала — как он за руку меня держал, как я сейчас переживаю…
Что бы она сказала на это? «Я так рада, что ты нашла Энди! Он мне совсем как сын. Тот, другой твой бойфренд мне, по правде говоря, никогда не нравился».
Ну, так бы любая мать сказала. Закрыв глаза, пытаюсь представить себе маму до того, как она заболела, — не часто и позволяю себе такие воспоминания. Миндалевидные орехового цвета глаза — совсем как у меня, только едва заметно раскосые. «Томные глаза», как называл их отец. Высокий гладкий лоб. Густые блестящие волосы. Она всегда носила одну и ту же модную в то время средней длины стрижку, собирая волосы в короткий хвостик, когда работала по дому или в саду. Еще помню небольшую щербинку между передними зубами и привычку прикрывать рот, когда смеется.
Повинуясь моему воображению, мама смотрит на меня твердым, но добрым взглядом — учителю математики в рядовой городской школе без такого не обойтись — и говорит с исконно питсбургскими интонациями: «Послушай-ка меня, Элли. Не вздумай забивать себе голову мыслями об этой случайной встрече! Что первый раз вы встретились, что сейчас — это абсолютно ни-че-го не значит. В жизни часто так бывает».
Так хочется верить, что мама дает мне советы издалека, оттуда, где она сейчас! Против воли возвращаюсь мыслями к нашей с Лео первой встрече — в зале Верховного суда штата Нью-Йорк. Случилось так, что и меня, и Лео назначили присяжными заседателями в один и тот же октябрьский день — помнится, во вторник. Все мы, бедолаги, выглядели словно заключенные, которых согнали в тесную комнату без окон и с плохой акустикой и усадили на неудобные металлические стулья. Вдобавок от кого-то невыносимо разило потом. Все оказалось делом случая, именно поэтому наше знакомство долгое время казалось мне ужасно романтичным.
Мне тогда было всего двадцать три. Правда, я себя чувствовала гораздо взрослее — из-за того, возможно, что не питала совершенно никаких иллюзий и несколько побаивалась самостоятельной жизни. Любой будет чувствовать себя неуверенно, когда привычный студенческий мир позади, а впереди — ни плана, ни цели. Денег нет. Мамы тоже нет.
