– Послушайте, Аполлинария, – не сдержался Лебедев, – вы живете одна, что понятно и вполне допустимо. Сознательно не пользуетесь телефоном – с трудом и это можно принять. Но как можно спокойно оставаться замурованной в доме и даже не пытаться высунуть на улицу нос?
– Очень просто: меня откапывает дед. Если не объявляюсь в первые два дня после такого снегопада, значит, забыла про лопату. Тогда дед приезжает и вызволяет меня. – Она поднялась из кресла, бережно положила туда гитару, подошла к камину, поворошила кочергой догорающие поленья. – Не уходите, сейчас будем обедать.
Андрей Ильич от возмущения едва не задохнулся:
– Вы что, издеваетесь?! Я в ответе за сотни людей, на моих плечах крупное производство, у меня командировка срывается, а вы предлагаете ждать вашего деда?! Да вы хоть представляете, сколько стоит минута моего времени?
– А зачем? – Ее мыслительный аппарат ставил в тупик, отметая всякую возможность общения. Убийственная логика захолустной чудачки ошарашивала, заставляя одного из двоих чувствовать себя идиотом. У Андрея Ильича возникло вдруг подозрение, что эта незавидная роль предназначалась ему.
– Ваши рассуждения, мягко говоря, озадачивают, дорогая Аполлинария. С вами трудно беседовать.
– Зато легко иметь дело. Да не убивайтесь вы так, Андрей Ильич, все образуется, поверьте! Лучше вспомните царя Соломона: старик утверждал, что богатство от суетности истощается. А вы не кажетесь человеком, который стремится беднеть, – лукаво улыбнулась оптимистка, повернулась спиной и потопала через столовую к кухне, уверенная, что на пару с мудрым иудеем убедила в своей правоте.
– Послушайте, Аполлинария, – поплелся следом зануда, – может, у вас найдется ломик или топор? Давайте договоримся: я открою дверь и расчищу дорожки, а вы поможете мне добраться до гостиницы, идет? Это, конечно, в том случае, если и сегодня за мной не приедет водитель.
– Хорошо, – равнодушно пожала плечами девушка, не повернув головы. – В мастерской найдете, что нужно. У вас в запасе пятнадцать минут. Я не люблю, когда в тарелках стынет еда.
– Хватит и пяти, – обрадовался Лебедев и понесся в подвальную комнату.
Он провозился до темноты. Сначала рыскал по мастерской в поисках инструментов, потом канителился с дверью, а когда, утопая в снегу, расчистил дорожки, стемнело и ехать в ночь не было нужды. К тому же Андрей Ильич, еще не пришедший в норму, после непривычной работы устал, взмок и от горячего душа с уютной постелью его не заставила бы отказаться даже сотня ждущих дедков. Покончив с делами, на которые сам напросился, Лебедев безуспешно поискал хозяйку, вяло пожевал буженину, заботливо прикрытую салфеткой, ополоснул тарелку, затем отправился с легкой душой спать, решив, что за ночь ничего случится, а утром он наконец-то отсюда уедет.
...Нетерпеливый гость поднялся ни свет ни заря. Принял душ, привел себя в порядок, собрался и при полном параде спустился в столовую, уверенный, что встретит там Аполлинарию, колдующую над своими чаями. Однако здесь все делалось вопреки его ожиданиям. На этот раз дом решил прикинуться мертвым и затих без малейших признаков жизни. Лебедев обошел первый этаж, заглянул в мастерскую, потыкался носом в окна, даже выскочил на минутку во двор – пустота и тишина, только воробьи да вороны переругиваются между собой. Озадаченный гость решил подняться и проверить каждый закоулок: человек не иголка, найдется. Но на втором этаже и в мансарде – та же картина. Оставалась единственная комната – хозяйкина спальня, однако гостям туда ход был заказан. По крайней мере одному из них, тому, кто беспардонно шарил сейчас повсюду. Поколебавшись, Лебедев тихонько постучался и, не дождавшись ответа, осторожно толкнул дверь.
Небольшая, залитая солнечным светом комната никак не походила на девичью светелку. Огромная, от потолка до пола, медвежья белая шкура, комод, заваленный исписанными листами, чучела животных и птиц, на стенах рога, яркие пятна абстрактных полотен и инкрустированные ружья дулами вниз, старинная лампа с наброшенным на абажур тончайшим расписным шелком и здоровенная, в полспальни, кровать. А на разобранной постели, под пуховым одеялом в черном атласном пододеяльнике жалобно постанывала его недавняя нянька. Разметавшаяся по подушке грива сливалась с антрацитовой наволочкой, выпростанные из-под одеяла голые руки вздрагивали, сбившаяся сорочка открывала плечо и правую грудь. Аполлинария спала, но этот затяжной беспокойный сон очень не понравился Лебедеву. Он бесшумно приблизился к кровати и осторожно поправил сорочечную бретельку. Однако осторожность была излишней: девушка явно впала в беспамятство, полыхая жаром, как те угли, что ворошила вчера кочергой. Андрей Ильич прикоснулся ладонью к ее лбу и в сердцах ругнулся: эта чертовка и тут обвела вокруг пальца – вздумала заболеть. С улицы послышались автомобильные гудки. Он выглянул в окно: к забору притулилась черная «Волга». Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, за кем прибыла долгожданная машина. Гость задумчиво посмотрел на беспомощную хозяйку, так ловко принявшую гриппозную эстафету, и двинулся к двери.
У входной калитки маячил мужчина средних лет в синей куртке и темных брюках.
– Вам кого? – крикнул с порога Андрей Ильич.
– Доброе утро! Меня прислали за Лебедевым из Москвы. Это вы?
– Здравствуйте. А почему так долго не приезжали?
– Так поломка была, Андрей Ильич! Опять же, дороги замело: трактору не проехать, не то что «волжанке», – радостно докладывал водитель. – Да и не найти было никак, такого ж адреса нет в помине: Перепелкина, пятьдесят пять. На этой улице всего тридцать домов. Звонили вам, хотели уточнить, куда подъехать, а у вас мобильник вырублен. Я уж какой раз сюда мотаюсь. Все дома проверил, всех опросил, никто, извините, вас тут не знает, – тараторил шофер, довольный, что наконец-то выполнил наказ начальства.
– Как зовут?
– Меня? Иваном.
– А по отчеству?
– Кузьмичом.
– Вот что, Иван Кузьмич, молодец, что меня нашел, но приезжай-ка ты через три дня. А начальнику своему передай: пусть позвонит Егорину в Москву и предупредит, что я задержусь на неделю. Ясно?
– Так точно, – выдал в себе водитель отставного вояку. – Когда прикажете подать машину?
– В пятницу, в девять утра.
– Есть!
– Тогда до пятницы.
...Лебедев менял мгновенно высыхающие компрессы, а в голове билась единственная мысль: безумие так же заразно, как грипп. Потому что внезапное решение остаться иначе как безумным назвать нельзя. Он смотрел на горевшую в огне бедолагу и кипел от злости. На нерадивость помощника, на проклятый снегопад, спутавший планы, на грипп, на Женьку Егорина, этого глухаря, не расслышавшего номер дома, но больше всех – на самого себя, благодетеля, не сумевшего переступить через чужую беду. А что бедняжке одной пришлось бы чертовски паршиво, сомневаться не приходилось. Он, конечно, не сахар, но бросать человека, пришедшего на выручку дважды, даже ему в голову не придет.
