Короткий бросок в ноги, вскрик, и раздувшаяся колоколом юбка.
Несколько стремительных мгновений, и жесткий, неприятный даже на звук – что уж говорить о касании, – удар. Остальные было делом крепких нервов. Невозможно доказать, что ты выбросил человек из окна, если на его теле нет следов борьбы. И если все знают, что выпавшая из окна женщина обожает назло мужу, – трусящему высоты, – усаживаться на подоконник. И выпивать. Тут даже полиция будет бессильна. Конечно, они постараются потрепать вам нервы и, не исключено, вы проведете несколько неприятных недель не у себя дома. Но если борьбы не было, и вам удалось сделать все одним рывком, даже профессиональные легавые, смысл жизни которых состоит в немотивированной жестокости, ничего вам не сделают. И вы не понесете никакого ущерба. В отличие от вашей репутации. Да и то лишь, если вы не писатель, как я. В случае же, если вам не повезло, как мне, то случившаяся трагедия, напротив, окажется вам на руку.
Так что все шло к тому, чтобы я убил Алису именно так.
И не случилось этого по одной лишь причине.
Книга о писателе, который выбросил свою жену из окна, уже написана.
Известность этой книги, увы, не позволяла мне проделать описанные мной выше манипуляции с Алисой. Великая «Американская мечта» самовлюблённого, до отвращения исписавшегося к старости, Нормана Мейлера. Который и вправду оказался каким-то боком причастен к падению одной из своих жен из окна небоскреба. Неважно, мог ли бы я позволить себе выбросить жену из окна. Проблема в том, что каждый писатель каким-то образом не только пишет свои книги, но и пишет свою жизнь. Применять чужие приемы – не совсем честно. Разве что использовать культурное цитирование, каким нынче все писатели, – и я не исключение, – оправдывают общее падение потенции. Например, выбросить из окна Алису, держащую в руках томик Мейлера. Прекрасная идея.
Но убить мою жену оказалось куда проще, чем заставить ее взять в руки книгу.
Так что и от мыслей о культурном цитировании в воображаемом преступлении мне пришлось отказаться. Как она ни вертелась у окна, как ни провоцировала меня, я сдерживался, сам того не понимая. И лишь с испугом отшатывался при виде открытого окна. Застынь я у которого, уж будьте покойны, моя жена бы ни на минуту не помедлила. А я к тому времени уже очень сильно раздражал ее. И она бы, не раздумывая, сделала то, о чем я лишь мечтал. Алиса была человек действия. Ее мускулы и рефлексы шли вровень, как два мощных, тренированных чернокожих спринтера, победу одного из которых определяет лишь фотофиниш, да и то после 100—кратного увеличения. Я, – человек рефлексии и долгих размышлений, – диву давался скорости ее реакции, тела, и, как следствие, мысли. Мне, чтобы собраться, нужно было потратить некоторое время и усилия. Она вставала с лагеря на марш как Наполеон или Суворов, в считанные секунды. Иногда мне казалось, что она в состоянии перейти Альпы и вторгнуться в Египет. Но, за неимением карты, предпочитала вторгаться в меня. Добротный, плотный, одаренный кусок мяса. В котором, до поры до времени, зрели сомнения и ядовитые споры смерти, посеянные языками, этими кусками мокрого мяса. И который казался несокрушимым, но это были лишь иллюзии прошлого, фантом былого могущества. С виду я был крепкий 33—летний мужчина, довольно известный писатель, бабник и любитель выпить, в отличной форме, заядлый игрок в регби.
На деле же я был ходячий покойник.
Осирис, из которого вот-вот должны были прорасти зерна пшена. Только мое пшено оказалось зачумленным. По справедливости, меня следовало бы сжечь, полить землю керосином, и пропустить по ней трактора и бульдозеры, которые потом тоже сжечь, а утрамбованную почву посыпать толстым слоем соли. Наверное, Алиса так и собиралась сделать. Да только я раньше успел. Увы, сил и запала мне хватило лишь на начало.
И сейчас она лежит в погребальной ладье под самым небом.
Непогребённая. Ожидающая обрядов и пляски, огня и молитвы, слез плакальщиц и мерных магических формул, что откроют ей путь к звезде. Осирис ждет Алису, я знаю. Он появляется над нашей крышей все два с половиной месяца, что предшествовали ее смерти. Он висит над моим окном – висит оком всевидящего следователя и глядит на меня бесстрастно. В самом деле, что ему я. Ведь он приходит за ней. Но у меня нет, нет сил закончить. Так что корабль на причале и корабль пока ждет, а моя покойница, – неоплаканная, неотпетая, неотмщенная, – цветет гниющей розой.
Между мной и небом.
И вот, пока моя жена, мертвая, лежала дома, я ехал к нашим друзьям, к Лиде и Диего, чтобы принять участие в самом настоящем балу плоти. Просто потому, что у меня не было сил начать все эти удручающие процедуры: от звонка в «Скорую» и до… Я отложил их на утро. Мне уже нечего было терять. Да, Алиса не любила ждать, но это – живая Алиса.
Мертвая же, она никуда не торопилась и не торопила меня. Разве что, маячила напоминанием в зеркале заднего вида, когда я не смотрел в него прямо. Но я знал, что это галлюцинации и обман зрения. Я был просто напуган и Алиса мерещилась мне везде силуэтом смерти.
Алиса… Предпоследняя представительница нашего рода. Последним, за неимением у нас детей, стал я. Совершенно уверенный в смертельной болезни, которая дала всходы после смерти Алисы. Что значит в краткой перспективе полное исчезновение нашего рода, нашей семьи. Народность тангутов, вырезанная на корню Чингис-ханом. По нам прошлись кривые сабли и пожарища, и Алиса уже легла в траву с перерезанным горлом. Я еще силюсь приподняться на руках, чтобы проводить из пламени взглядом чёрные облака уходящей вдаль конницы. Что я там вижу?
Дом, который разрушил наш брак.
***
…у той, что постарше, груди чуть не лопались.
Я буквально видел, как с переспелого плода от малейшего прикосновения слезает кожура, и обнажаются мускулы, едва видные под жировой прослойкой, как трескается сосок, и шелушась, облетает. Обмолотое зерно, ячменное пиво, дрожжи веселого Джека. Она, конечно, чувствовала. Глянув на меня, взялась за обе груди, и покачала ими. Не спуская взгляда, наклонилась над подругой. Та вцепилась, но старшая, поскуливая, вытащила грудь, и стала, сдавливая сосок, сбрызгивать лицо младшей молоком. М-м-м, мычала та, поерзывая от наслаждения. До меня не сразу дошло, что она подмахивала. Кому, чему. Воображаемому члену. Наверняка, древние, говоря про суккубов, были правы. Наверняка, кто-то трахал ее в этот момент. Я глядел, а потом почувствовал, что и сам делаю встречные движения бедрами. Еще недостаточно размашистые, еще малой амплитуды.. так рука человека, взявшего лозу, дрожит и он принимает колебания сухой ветви за зов природы, зов матери воды. Она говорит – иди ко мне. Океан говорит – приди в меня, погрузись в мое лоно, погрузись на дно, и где-то там, над песком, по которому шмыгают юркие крабы, по которому мечутся гадкие склизкие мурены, на которое синеют в водной тьме кости моряков принявших ужасную смерть… влекомый течением… ты поплывешь туда, где тебе откроются воды вод, и тайны тайн, и ты кончишь, кончишь сто тысяч раз, расплываясь в радугах, привидевшихся всем утопленникам мира. Твоя сперма расплывется в воде медузой. Океан зовет, он полон жидкости, он пизда. Он хлюпает, словно волна о песок, и он солоноватый, словно пизда, потекшая пизда, о, пизда…
