– А я телятину свежую купила, Станислава Васильевна! Котлеточки сделаем?
– Не хочу… Что мне ваши котлеточки? Дочернюю любовь ими не заменишь.
– Но у нее и правда времени было в обрез, Станислава Васильевна! В другой раз она обязательно к вам зайдет!
– Когда – в другой раз? – дернув плечом, капризно проговорила старушка. – Что это вы меня утешать взялись? Не нуждаюсь я ни в каком утешении! И вообще, что вы в этом понимаете, Лина? Вы женщина простая, вам моих чувств не понять. Когда отдаешь детям всю себя, без остатка, посвящаешь им жизнь, а в старости получаешь одну черную неблагодарность… Нет, вы меня не поймете! И не говорите лучше ничего! Помолчите лучше!
Ладно. Помолчим. Вот продукты разберем пока. Знаем, что дальше будет. Сейчас ты, милая старушка, постоишь немного у окна, распихаешь сладкую обиду по пунктам и параграфам, а потом из тебя польется, как из худого ведра, успевай только сочувственные междометия вставлять… Знаем, проходили. Уже сто раз про свои материнские подвиги рассказывала. Послушаем и в сто первый. Отработаем Динину зарплату.
– Знаете, мой муж, он… Он был очень жестокий человек. Когда я Диной забеременела, он запретил мне рожать. Николеньке, нашему сыну, тогда пять лет было. Муж сказал – хватит… Но я все равно ее родила! Я знала, что муж в конце концов меня бросит, и все равно родила! Я знала, что это мой долг – отдать всю себя детям. Вы понимаете?
– Да, Станислава Васильевна. Понимаю.
– Нет, вы не понимаете! Вы как раз таки ничего не понимаете, Лина!
Развернувшись от окна, она окатила ее таким яростным взглядом, что пришлось поневоле втянуть голову в плечи и с тоскою посмотреть на аппетитно расположившиеся на столе продукты. Похоже, мирный совместный ужин на сегодня отменяется. Придется довольствоваться съеденными после обеда пирожками, которые притащила из кафе сердобольная Танька.
– Когда она родилась, я практически на себе крест поставила. Да, представьте, меня как личности больше не существовало! Была одна только полная самоотдача – все, все для детей. Я принадлежала им полностью, я была в курсе всех событий их маленькой жизни. Они и шагу не могли ступить без меня. Да если б можно было, я бы и за партой с ними в школе сидела… Жили как единый организм, как единое целое. Николенька, Дина и я… Никаких тайн меж нами, полное всепоглощающее доверие к матери, к ее любви. А потом… Я до сих пор не понимаю, как это произошло, но вдруг они начали отдаляться. Такие дикие ссоры были, непонимание, эгоизм. Дина оказалась страшной, просто страшной эгоисткой! До сих пор не понимаю – откуда в ней это?
Выдохшись, Станислава Васильевна тяжело опустилась на стул, помолчала, потом ткнула рукой в пакет с овощами, отодвинула его от себя брезгливо.
– Что это, Лина?
– Это помидоры, огурцы парниковые. Вон там еще редиска есть. Я думала, мы салатик сделаем. Вы давеча просили овощей для салатика купить, помните?
– Да? Не помню… Уберите, уберите все это немедленно. У меня аппетит пропал. А впрочем, делайте что хотите. Мне все равно. Лучше бы я от голода умерла, чем так… Или она думает, что я вместо дочерней любви буду довольствоваться овощами?
– Хорошо. Я уберу.
– Какая же вы все-таки равнодушная женщина, Лина… Вы же сами мать! Неужели вы меня не понимаете?
– Понимаю, Станислава Васильевна.
– Нет, не понимаете. Никто не может понять… Это так страшно, когда материнская любовь становится невостребованной, ненужной. Так страшно, когда в тебе ничего нет, кроме самоотдачи, а детям она не нужна…
Прерывисто вздохнув, Станислава Васильевна закатила глаза к потолку, готовясь вроде как всплакнуть. Только не заплачет – она это точно знала. Можно и не суетиться. Потому что теперь у нее по программе примеры из жизни должны пойти. Про полную самоотдачу.
– Помню, я как-то с высокой температурой слегла, и Дине пришлось самостоятельно уроки делать. Таки что вы думаете? Я просыпаюсь ночью, будто от удушья, кое-как поднимаюсь с постели и плетусь проверять ее тетради… Долг материнский сработал, понимаете? Чуть в обморок не падаю, но иду! Я всегда все у нее проверяла – и тетради, и дневники, и личные записочки всякие. Однажды она умудрилась в матрац свой личный дневничок зашить – так я нашла! С него-то все и началось…
Так. Теперь можно немного расслабиться – эту историю она уже знает. Про дневник – это надолго. Не забыть бы только внимательность на лице сохранить, а так… Можно и своим мыслям отдаться. Интересно, Женька уже дома или нет? Опять, наверное, с Денисом в загул ушла. Надо бы этого Дениса как-то в дом затащить, посмотреть, что за парень. Может, в выходной? Она бы обед приготовила…
– …И она мне вдруг заявляет, что у нее должна быть своя неприкосновенная личная жизнь! Это от кого неприкосновенная? От матери, что ли? – продолжала бушевать больными воспоминаниями Станислава Васильевна.
Сдвинув брови и сочувственно покачав головой, она вдруг ясно вспомнила свой первый разговор с Диной, тот самый, в котором женщина, пытаясь рассказать о странностях своих взаимоотношений с матерью, вдруг разоткровенничалась:
– …Нет, вы не думайте, что я мать совсем не люблю. Люблю, конечно. Но… часто видеть ее не могу. Потому и вас на такую немного странную работу нанимаю. Вы чужой человек, вам легче. Пришли, выслушали, ушли. А я проведу с ней пятнадцать минут, и все внутри звенеть начинает. Не могу! С детства не могу. Знаете, это на болото похоже. Оно тебя поглощает, а ты барахтаешься, барахтаешься изо всех сил… Только расслабишься, а оно опять – чмок! – и норовит тебя внутрь втянуть. Как сказал один мой знакомый – если хочешь сделать свою маму счастливой, стань идиоткой. Она поместит тебя в психушку, окружит заботой и будет кормить манной кашей, собирая ее с подбородка и запихивая ложкой в рот…
– …Неужели она думает, я ей зла хочу? Разве материнская любовь – это зло? – вывел ее из задумчивости к потолку взвившийся старухин раздраженный голосок. – Вот скажите, это зло, по-вашему?
– Нет. Не зло.
– Ну вот! А она этого никогда понять не сможет! Жестокая, бессердечная эгоистка! До сих пор не понимаю, что я упустила в ее воспитании, как так получилось…
Да уж, дорогая Станислава Васильевна. Ты не знаешь, а я знаю. Был, был однажды благодатный момент, который ты при всей своей бдительности проворонила. Мне Дина сама про этот момент рассказывала…
– …А однажды мы пошли с мамой в магазин – сережки мне покупать на пятнадцатилетие. Стоим у прилавка, продавщица нам товар показывает, мама берет разные серьги, к моим ушам прикладывает. Выбирает, прикидывает, сосредоточилась вся. Потом как-то отвлеклась на разговор с продавщицей, и вдруг я слышу над ухом – девочка, очнись, ты что делаешь? Я поворачиваю голову – мужик стоит. С виду простенький, обыкновенный, но глаза умные. Долго он на меня смотрел, будто гипнотизировал. Потом опять говорит – очнись! Попробуй сейчас в зеркало смотреть, а не на маму! Жизнь – твоя, сережки носить – тебе. Если сейчас первый шаг не сделаешь, потом поздно будет. Меня тогда будто перевернуло всю! Взяла я первые попавшиеся сережки и к зеркалу подошла. Сама. Мама что-то говорит за моей спиной, а я уже будто не слышу. Интересно, что это за мужик такой был? Увидела бы сейчас – в ножки бы поклонилась… – …Она просто ужасно, ужасно себя повела! Хамить начала, своевольничать, все делала наперекор мне! И на Николеньку тоже нехорошо повлияла. Когда женился, даже мне не сказал… – продолжала меж тем свой грустный монолог Станислава Васильевна. – Представляете, я даже детей Николеньки, своих внуков, никогда не видела! Они в Бостоне живут, ни разу меня к себе в гости не позвали! И Дина тоже к себе в дом не пускает. У меня зять, между прочим, богатый человек, у него дом огромный. Что, мне бы там не нашлось места? Рядом с собственной дочерью? Нет, не нужна мать стала. Никому не нужна! Всю себя отдала, а теперь не нужна! Пусть подыхает с голоду!
