авария? Она хорошо водит, – хрипло выдавил из себя мужчина, но в душе начал понимать правдивость слов Олега. Как бы хорошо Таня не водила машину, в том состоянии, в котором она ушла, он и сам мог бы разбиться, – Какого хрена ты дал ей сесть за руль?
– Какого хрена ты уперся рогом и поставил ее перед выбором?
– Перед каким выбором? Где Таня?
– Таня уехала в неизвестном направлении, одна, в состоянии истерики. А выбор очень простой. Либо ты и борьба за компанию, которая угодила в дерьмо, потому что ты не смог удержаться от прошлого, или Москва, Кирилл и светлое будущее одной большой семьей. Ты думаешь, что она уедет? Правда, так думаешь?
– Она настаивает на продаже.
– Таня хочет уберечь твою задницу от проблем, хотя по мне,– надо послать тебя к черту и свалить.
– И ты так сделаешь?
– Да, – кивнул, – я так и сделаю. Но она ж дура, тебя любит. Отправит Кирилла поступать под крыло к твоей дочери, а сама останется разгребать дерьмо, твое дерьмо. Погубит свою репутацию, будет разрываться между двумя городами. И рано или поздно не выдержит всего этого и опустит руки. Точнее, пустит себе пулю в лоб потому, что снова будет считать: своим близким от нее,– только проблемы. А ты сядешь… Климентьев постарается, и ты, несмотря на все свои связи, сядешь и не факт, что выйдешь. А когда все это случится, мальчишка в Москве останется совсем один, потому что его мать покончит с собой из-за тебя. Вот как все будет через пару лет, если она сегодняшний день переживет. А ты поживи с этой мыслью. Тебе ведь, – Олег обвел рукой кабинет, – все это дороже твоей семьи,– так было раньше, так остается и сейчас.
Олег молча вышел, тихо закрыл за собой дверь и не вздрогнул, когда сзади, в стену ударился стеклянный графин с водой и послышался звон битого стекла.
Маргарита вздрогнула и перевела на него испуганный взгляд, но Олег не обратил внимания. У него другая забота сейчас.
Он уже на ходу набирал номер ребят, чтобы узнать, где Таня находится, и когда он услышал куда она направляется, у него внутри все похолодело.
Рванул к машине.
****
– Ты бы, наверное, поступил по-другому на моем месте, но ты не на моем месте. Ты вообще уже никак не можешь поступить. Ты умер. Просто взял и умер.
Она сидела на скамейке возле могилы отца. Не приезжала сюда ни разу после похорон, ни разу. Не считая того дня, когда хоронила мать. Зато теперь вот сидит тут и разговаривает с памятником. Идиотизм.
– Мне очень много хочется сказать, но я не буду. О мертвых либо хорошо, либо никак, – хмыкнула, – Так что мне лучше помолчать. Не знаю… а хотя, знаю. Ты бы тоже стоял на своем до конца, как и он будет. Будет стоять, а я снова ни при чем. Тебе была не нужна, ему тоже. Но знаешь, что? Я не буду выбирать. Не буду. Свой выбор я уже сделала, мне просто не хватает храбрости, чтобы его озвучить. Я не буду говорить, что мне тебя не хватает, потому что это не так, – голос ломался, сипел из-за сдерживаемого крика, но слезы уже текли, уродовали ее лицо потекшей тушью, уродовали ее душу, – Мне не хватает только одного человека, но я сама виновата, что он не рядом. Сама. Мы от ошибок не застрахованы. Только ты, свою, исправить не пожелал, а я постараюсь. Ты меня прости, но мой сын мне дороже.
То, что она говорила, было правдой. Абсолютной. Кирилл ей дороже всего, и это правильно, потому что она его мать, а он ее сын. И плевать на всех и все.
Головой она понимала это. Только сердце, глупое, болело, трепыхалось и не верило, что ему придется вычеркнуть из себя дорогого человека. Оно еще не оправилось от прошлой потери и может не выдержать.
Ее трясло. На улице была жара +30, а ее трясло от озноба. Сидела на скамейке и раскачивалась.
Ревела, закрывая рот руками, чтобы никто не смог услышать вой, что рвался изнутри.
А в голове только крик о помощи тому, кто способен спасти:
– Дима, ты мне нужен сейчас. Дима. Дима.
Она не заметила, как начала кричать в голос, и приглушенный крик прорывался сквозь ее собственные ладони, но она все звала и звала:
– Дима. Димочка. Дима. Димочка, помоги, спаси меня. Дима.
Чьи-то руки оторвали ее от скамейки, прижали к крепкому телу.
– Дима? Дима, ты пришел, да? Дима! – она не видела ничего сквозь слезы, не соображала, что происходит и, что ее куда-то несут, только имя его повторяла.
– Я здесь, малыш, я здесь. Все хорошо.
Сквозь туман из слез и собственного воя только услышала эти слова, но они не успокоили, а только добавили новой боли.
Это не Дима.
Он тоже от нее отказался. Ему она тоже не нужна.
– Таня, не думай ни о чем. Просто плачь, пусть все выйдет, пусть уйдет. Я здесь, с тобой. И Кирилл. Думай о нем.
Да, этот голос прав.
У нее есть Кирилл.
Ради него все. Она нужна ему.
Это была последняя связная мысль.
Боль затопила с такой силой, что даже думать было больно. Оставались только соленые слезы, которые проедали, как кислотой, все ее нутро, всю ее насквозь.
Но так надо.
Так она выживет. Переродится. Снова. И сделает это столько раз, сколько нужно, лишь бы избавиться от старых привязанностей, и чтобы в сердце было место только для одного человека,– для ее сына. Только он достоин ее любви, потому что ее саму любит с не меньшей силой. Только он.
****
Когда Олег увидел сжавшуюся в комочек фигуру женщины, у него холодок по позвоночнику прошел, а ее крик и слова, заставили вздрогнуть от страха. Так не плачут по живым, так скорбят по мертвым.
Он был готов в ту минуту стать для нее хоть Димой, хоть Папой Римским, да кем угодно, только бы не слышать этот крик.
Нес к машине, что-то шептал, сам не помнил, что именно. У него только одно было желание: заткнуть уши посильней и никогда не слышать ее боль.
Свались на него все это, он бы не справился. А она еще живая. Еще барахтается. Цепляется. Значит, будет жить, по глазам видел.
Он пугал Саныча, но сам в глубине души понимал, что ее силы может не хватить.
После Москвы она вся расцвела, будто родилась заново.
